Иван Фотиевич Стаднюк
Москва, 41

11

Первое крупнейшее ночное сражение в небе Подмосковья и Москвы не прекращалось в течение пяти часов. В пятичасовом массированном налете на советскую столицу участвовало до 250 немецких бомбардировщиков. Какая же это масса металла была поднята в поднебесье, какая силища моторов, изобретенных разумом человека, вращала лопасти воздушных винтов! И каждый самолет нес в себе до тысячи килограммов железа, начиненного огромной силы взрывчаткой и адскими зажигательными смесями.
С начала второй мировой войны, как уже известно, ни одна столица государств Европейского континента, подвергшаяся нападению немецко фашистской авиации, не сумела защитить себя. Это вселяло заправилам фашистского рейха уверенность, что не устоит под фугасками гитлеровского люфтваффе и Москва. Более того, Москва, согласно приказу Гитлера, была приговорена к полному уничтожению, ибо являлась большевистской столицей, возвышавшейся на планете как знамя и символ бессмертных идей Ленина.
Итак, борьба двух миров, двух социальных систем во всю мощь развернулась и в небе. На дальних подступах к Москве наперехват воздушному врагу первыми ринулись советские истребители. Из всех летчиков, участвовавших в тех воздушных боях, только каждый пятый или шестой был подготовлен к действиям в ночных условиях.
Как только Виктор Рублев умостился в кабине истребителя, сразу же ощутил духоту и бензиновый запах, смешанный с горьковатым ароматом увядающей березы. Трепеща потерявшими влажность листьями, березовые ветви заглядывали лейтенанту Рублеву прямо в лицо, косо вздыбившись с земли на фюзеляж и на крылья самолета - для маскировки. Рядом - слева и справа - притаились в купах зелени другие истребители; создавалось впечатление, что это выбежал из недалекого сосняка, подступившего к аэродрому, подлесок и сгрудился в тесные хороводы.
Между замаскированными самолетами пробежал, гулко топая тяжелыми сапожищами, кто то из команды аэродромного обслуживания и хриплым, прокуренным голосом прокричал, чтоб летчики дежурных звеньев обоих базировавшихся здесь полков сейчас же присоединили к своим шлемофонам телефонные шлейфы.
Виктор торопливо взял свисавший в кабину жилистый скруток проводов с трехрогим штепсельком на конце, соединил его с розеткой на своем шлемофоне и будто окунулся в новый, неведомый мир, полный приглушенных мужских голосов, чьих то команд, щелканья тумблерами; в иных голосах улавливалась сердитость, в других - сдержанное спокойствие или напряженность. Это слышалась предбоевая подготовка командных пунктов - авиационного корпуса ПВО, находящегося где то в Москве, и двух истребительных полков. Чувствовалось, что вот вот последует команда дежурным звеньям подняться в воздух и идти наперехват врагу. И сейчас, когда присоединены телефонные шлейфы, командирам полков уже не надо будет зря тратить время и дублировать экипажам приказ командира корпуса, выстрелами из ракетниц подадут сигнал к действию, а после взлета истребителей уточнят им по радио задачи - кому и в какой зоне перехватывать немецкие бомбардировщики. Правда, самолет лейтенанта Рублева, как и другие, только вчера прилетевшие сюда "ястребки", или, как их еще называли, "ишачки" - истребители И 16, не был оборудован радиоаппаратурой. Поэтому боевая задача им поставлена заранее. Виктору, например, надо будет устремлять свой истребитель в световое поле над Солнечногорском.
Многоголосие, шум и потрескивание в наушниках растворяли внимание Виктора, повергали в забытье, как легкий прибрежный шум морской волны. Мысли, словно телята на обширном пастбище, разбредались в разные стороны, и он, не проследив до конца ни за одной, устремлялся к другой. Почему то больше всего думалось о вчерашнем дне, когда в составе эскадрильи перелетел на этот аэродром из за Волги; там, на военном заводе, вместе с другими "безлошадными" летчиками он получил новый самолет, именуемый авиационным людом "ишачком", а наземным - "ястребком". Да, это был истребитель И 16 - точно такой же, с какого Виктор Рублев выбросился на парашюте в небе Западной Белоруссии, где в первых воздушных боях сбил двух "юнкерсов", одного "мессера", а затем был сбит сам. Попав в окружение, удачно вышел из него вместе с войсковой группой генерал майора Чумакова.
При воспоминании о генерале Чумакове его мысль мгновенно, как искра на ветру, переносилась к Ирине Чумаковой, хотя ему и в голову не приходило, что она дочь Федора Ксенофонтовича. Всегда размышлял о ней с нежностью, шептал про себя устремленные к ней ласковые слова; написал и отправил в Ленинград "до востребования" несколько писем, в которых изливал горячую любовь к ней, рассказывал о своем житье бытье фронтового летчика… Но вот беда: не было у Виктора фотографической карточки Ирины, и он с горечью ощущал, что в его памяти блекнет ее образ. Ну, может, не блекнет, а теряет четкость, будто видится сквозь замутненное стекло. Всей силой памяти он старался удержать черты ее милого лица, ее улыбку, прищур глаз, цвет которых ему вспоминался то синим, то серым. В общем, в его сознании и сердце продолжала жить красивая девушка - реальная и воображенная, которую он страстно любил, но которая неудержимо отдалялась от него, не переставая быть необыкновенно привлекательной.
Мысли Виктора Рублева прервала внезапно наступившая в наушниках шлемофона тишина. Он не мог знать, что где то на далеком командном пункте Московской зоны ПВО генерал Журавлев нажал кнопку для циркулярной передачи - и загоревшиеся красные сигнальные лампочки на пультах начальников служб мгновенно заставили всех на линиях связи умолкнуть. И тут же услышал твердый, с напускным спокойствием голос:
- Частям корпуса - положение номер один!
У Виктора даже холодок пробежал по спине. Он представил себе, как в Москве и на огромных пространствах вокруг нее приводится в боевое состояние противовоздушная оборона: слетают чехлы с капотов самолетных моторов, падают на землю маскировочные ветки (при этой мысли он тут же крикнул, будто кукарекнув, своему механику: "Сбросить маскировку!"), вздыбливаются стволы зенитных орудий, расчехляются прожекторы и разворачиваются в сторону нарастающего гула самолетов противника, возносятся в небо аэростаты заграждения…
И опять в наушниках тот же повелевающий голос:
- Товарищ Климов, поднимите из Ржева две пары в зону семь. Виктор догадался, что приказ этот относится к какому то авиационному командиру. И тут же услышал новое распоряжение:
- Товарищ Сарбунов, организуйте прием истребителей в седьмом световом прожекторном поле! - Это уже приказ начальнику прожекторной службы.
На какую то минуту в наушники вновь ворвалась разноголосица переговоров - приглушенных и громких, но тут же опять внезапно ударила по нервам наступившая тишина, будто оборвалась сама жизнь на земле. Но нет, жизнь тут же воскресла - чеканно и значительно прозвучал очередной приказ генерала Журавлева:
- Товарищ Климов, прикажите Стефановскому поднять две эскадрильи с Кубинки и встретить врага в световых прожекторных полях Солнечногорск, Голицыно…
В ту же минуту с опушки леса молнией пронзила небо красная стрела. В вышине - кажется, под самыми звездами - она замедлила лет, плавно изогнулась в дугу и, разгоревшись ярким кровяным светом, стала медленно падать на землю брызжущим искрами клубком…
Красная ракета - сигнал для взлета первой девятки соседнего полка во главе с капитаном Титенковым Константином Николаевичем.
За Титенковым уже утвердилась слава опытного воздушного аса и толкового командира эскадрильи. Да и его ладная фигура, порывистые и энергичные движения, лицо, светящееся зрелой молодостью, силой и веселым задором, располагали к себе, рождали симпатии. Виктор Рублев, только со стороны наблюдая за капитаном, чувствовал, что ему хочется чем то быть похожим на него - во внешности и в делах. Он даже шлем начал носить, как Титенков, чуть сдвигая его на затылок.
Пока прогревался мотор, Рублев в эту бесконечно длинную перед взлетом минуту с завистью размышлял о том, что и ему хотелось бы летать на более скоростном истребителе Як 1. Но там, на заволжском заводе, выбирать было не из чего. Впрочем, Виктор долго и не печалился: "ишак" так "ишак", ну, тупорылый, зато послушный, увертливый. Сам Чкалов летал на таком самолете.
Огорчало другое: пришлось распрощаться с родным полком. Когда получили на заводе новые самолеты, каждому летчику вручили предписание и карту с проложенным маршрутом: надо лететь в Подмосковье, на Кубинский аэродром, пополнить один из полков 6 го авиационного корпуса Московской зоны противовоздушной обороны… И вот лейтенант Виктор Рублев превратился из фронтового летчика в тыловика. Правда, стоять на защите столицы - это, пожалуй, не всякому так повезет…
Увлекшись размышлениями, Рублев позабыл отсоединить от шлемофона телефонный шлейф и, когда после зеленой ракеты начал выруливать на старт, почувствовал, что с головы начало сдирать шлем. Это отвлекло его внимание на несколько секунд, и он, к превеликой своей досаде, взлетел с задержкой и, естественно, самым последним из звена истребителей И 16, замыкавших строй эскадрильи Як 1 их полка.
Впрочем, это уже не имело значения. Ночное небо будто поглотило эскадрилью. И только, если внимательно присмотреться, можно было кое где заметить впереди трепещущие лоскутки синего пламени, вырывавшиеся из патрубков самолетных моторов.
Виктор вдруг ощутил тревогу. Ведь он впервые летит ночью - самостоятельно! Нет возможности сверить карту с земными ориентирами. Сразу после взлета надо было взять курс вслед за командиром звена на Солнечногорск - это почти строго на север. По компасу на приборном щитке Виктор довернул самолет в нужном направлении.
Беспокоило и то обстоятельство, что истребитель был почти не обкатан, если не считать вчерашнего перегона с завода с двумя посадками по маршруту для заправки. В кабине новой машины Виктор чувствовал себя, как в необношенном, сковывающем тело костюме. Казалось, рули работают не совсем послушно, мотор тянет неровно и в его гуде не слышится чего то привычного для слуха.
Мотор потерянного в Западной Белоруссии "ишачка" был для лейтенанта Рублева будто живым, близким существом со знакомым характером, повадками, привычками. Вслушиваясь в ритм его работы, Виктор как бы видел его нутро, начиненное умным железом, частями и приборами, зависящими друг от друга, дающими друг другу энергию, смысл движения - жизнь. И все казалось там на удивление простым, целесообразным, да и весь самолет ощущался как нечто единое с его, Виктора, телом; рули управления машиной будто были продолжением его рук и ног.
Но так все воспринималось, когда летишь днем и видишь вокруг себя необъятную ширь неба и земли… А сейчас кажется, что ты завяз в густей черной мгле, и если б не звезды, то не знал бы, где земля, а где небо. Даже оторопь брала от ощущения неподвижности и от того, сколь была непроглядной бездна под ним. И только когда самолет развернулся на север, Виктор увидел светящиеся столбы прожекторных лучей. Одни из них бесновались, мечась из стороны в сторону или описывая круги, другие осторожно ощупывали небо, словно хотели прогреть его черную бездонность, третьи застыли в неподвижности, и мнилось, что они ниспадали с высоты на землю. Это и было световое поле в районе Солнечногорска.
Виктора охватили тревога и какое то злое нетерпение. На фоне освещенного и исполосованного прожекторами неба он увидел темные точки своих самолетов, которые звеньями расходились в стороны и продолжали набирать высоту. Чтобы не потерять из виду хоть часть эскадрильи, Виктор прибавил газу и потянул ручку управления ни себя; истребитель послушно задрал нос так, что все звездное небо будто опрокинулось набок. Когда отметка высотомера сравнялась с цифрой 5000 метров, опять выровнял самолет, уже оказавшись рядом со световым полем, мерцающая яркость которого нарастала с каждой секундой. И сразу же увидел густой косяк немецких бомбардировщиков, шедших километра на два ниже его самолета. Они плыли в сторону Москвы и сверху были похожи на черные крестики, спаянные все вместе какой то невидимой силой, образуя большущий ромб. Неужели целая эскадра?..
Виктор Рублев еще не успел принять решение, как заметил, что навстречу и в бок строя бомбардировщиков потянулись прерывистые золотистые нити пулеметных очередей. Значит, эскадрилья капитана Титенкова и их эскадрилья уже вступили в бой, а он, лейтенант Рублев, оторвался от звена и особнячком топает сзади. Тут же в лучах прожектора начали взблескивать фюзеляжами сами истребители - это при заходах на повторные атаки…
И Виктор с удвоенной злостью пошел на сближение с самолетами врага, кинув своего "ишака" в крутое пике наперерез бомбардировщикам.
Истребитель с хищной скоростью скользил вниз, и Виктор видел, что бомбардировщики немцев, подсвеченные снизу, по мере приближения к ним будто сами начали излучать свет, но только с той стороны, откуда он пикировал, и было похоже, что там, внизу, летели продольные половинки бомбардировщиков - знакомых Виктору по очертаниям "Юнкерсов 88" и "Хейнкелей 111".
Рублев решил атаковать "юнкерса", который прикрывал левое крыло армады. Он, этот "юнкерс", мог скорее других оказаться в его пулеметном прицеле. Но что это?.. Чуть в стороне и справа от истребителя лейтенанта Рублева, лоснясь в белом сиянии мерцающего света зеленым покрытием, пронесся остроносый Як 1. Виктор даже успел заметить черные цифры бортового номера: это самолет капитана Титенкова. Скорость его была столь высока, что Виктору показалось, будто его И 16 не пикирует, а просто падает, скользя по косой линии.
Еще несколько мгновений, и Як 1 Титенкова был над центром армады немецких бомбардировщиков, нацеливая удар по флагманской машине, шедшей впереди строя. Из десятков немецких самолетов навстречу Як 1 тут же брызнули красные трассирующие нити пулеметных очередей. Но Титенков уже гвоздил флагмана из пушки и пулеметов…
Наблюдать за этим воздушным поединком Виктор больше не мог. Ему навстречу тоже ударили из пулеметов немецкие воздушные стрелки. Рядом с его "ястребком" замелькали злые красные светлячки, словно впереди летел невидимый самолет и обильно выхлопывал из патрубков мотора искры.
Далее наступили для Виктора те мгновения, когда действия и мысль становятся для летчика истребителя чем то единым. "Юнкерс" будто наплывал на него, укрупняясь и в прожекторных лучах превращаясь из светящегося серебром зверя с распахнутыми в стороны лапами в медленно ползущую черепаху.
Виктор почувствовал, как самолет его привычно задрожал, и понял, что он инстинктивно, однако вовремя нажал на гашетки пулеметов. И почувствовал, увидел сквозь прицел, что пули его секут вражескую машину. Но "юнкерс" будто был припаян к своему месту в воздушной армаде. Его борт вдруг ощетинился целыми снопами огня, устремившегося навстречу атаковавшему истребителю.
Виктор вспомнил, что Ю 88 вооружен четырьмя пулеметами. Это умерило его пыл. Он отвернул свой самолет в сторону, чтобы, описав круг, повторить атаку. И когда вновь, побывав в темени за пределами светового поля, устремил самолет в атаку, то был поражен до такой степени, что у него перехватило дыхание: армада "юнкерсов" и "хейнкелей" уже не существовала. Потеряв флагмана, она распалась на группы, группки и одиночные самолеты, которые устремились в разные стороны от центра светового поля, открыв на полную мощь огонь из бортового оружия по советским истребителям, сновавшим золотыми шершнями между бомбардировщиками или осыпавшим их пулеметно пушечным огнем откуда то из темных закоулков неба.
Виктор с восторгом проследил, как почти одновременно "юнкерс" и "хейнкель" клюнули к земле командирскими кабинами и, разваливаясь на части, стали падать. Свою цель Виктор потерял и пошел наперехват "юнкерсу", расстояние до которого показалось ему наиболее близким и который торопился, полупикируя, скорее вырваться из объятий прожекторных лучей. Зная, где находилось в бомбардировщике гнездо воздушного стрелка, Виктор как бы нырнул под вражеский самолет и ударил из пулеметов по его левому мотору. И даже закричал от радости, увидев, как от мотора, будто щепки от колоды при ударе топором, полетели металлические, подсвеченные взрывами крупнокалиберных пуль ошметки.
Еще разворот - и новая атака на того же "юнкерса"; сбросив куда попало бомбы и развернувшись, он пытался удрать на одном моторе. А Виктор уже предвкушал победу, намереваясь с тем же подходом ударить по работающему мотору… И вот "юнкерс" все ближе… Виктор снова нажал на гашетки. Самолет задрожал от пулеметных очередей, но они вдруг захлебнулись… Что это еще за фокусы?.. Виктор судорожно сделал перезарядку и еще ближе подобрался к вражескому самолету. К этому времени "юнкерс" успел вырваться из пространства светового поля. Он угадывался в темном небе только по выхлопам из патрубков мотора и виделся как расплывчатое темное пятно. Виктор нажал на гашетки. Но очередей вновь не последовало… Тоскливо заныло сердце, липкий холодок пробежал по спине: Виктор понял, что израсходовал все патроны и сейчас его "ишачок" никакой опасности для "юнкерса" не представляет…
"Никакой?" - задал себе злой вопрос лейтенант Рублев, вспомнив, что читал в "Красной звезде", как в первый день войны лейтенант Рябцев в районе Бреста, а лейтенант Мисяков под Мурманском таранными ударами сбили каждый по одному немецкому бомбардировщику. Да и здесь, в Подмосковье, лейтенант Гошко ударом винта истребителя Як 1 скосил с неба, казалось, неприступного "Хейнкеля 111". А капитан Морозов не только таранил вражеский самолет, но и, выбросившись потом на парашюте, захватил в плен немецкого летчика…
Все это пронеслось в памяти одной стремительно обжигающей мыслью, которая тут же родила мучительное желание настигнуть "юнкерса" и врезаться в него своим "ястребком"!..
Экипаж "юнкерса", словно угадав намерение советского лейтенанта Рублева и уже будучи без бомбовой нагрузки, с пологим пикированием стал уходить от преследования… Виктор понял этот маневр, чертыхнулся про себя, что его И 16 трудновато тягаться со скоростным бомбардировщиком… Но тут же кинул в пике и свой "ястребок".
Пикируя, бомбардировщик обнаружил себя только факелком пламени, порхавшим у закраины выхлопной трубы мотора. Больше всего сейчас боялся Виктор Рублев потерять из поля зрения этот факелок, похожий на красно голубой платочек, полоскаемый свирепым ветром. Но пикировать до бесконечности было нельзя, и немецкий самолет взмыл вверх. Виктор раньше вывел истребитель из пике и более четко разглядел на фоне звездного неба, уже совсем недалеко от себя, темное пятно "юнкерса", будто застывшего в неподвижности.
Газ - до предела. Казалось, что не истребитель настигал "юнкерса", а будто сам бомбардировщик надвигался на "ястребка". Уже совсем близко… Все как в дурном сне… Еще несколько секунд, и, чуть подав вперед ручку, Виктор услышал треск, заглушивший на мгновение гул мотора… Винт истребителя за доли секунды "размолотил" хвостовое оперение "юнкерса", и тот, словно наткнулся на каменную стену, тут же нырнул вниз и исчез в пучине темноты…
Лейтенанту Рублеву казалось, что он вырвался из удушливого кошмарного сна оттого, что его начала свирепо тормошить какая то неподвластная разуму сила. Но сразу понял: это трясется всем своим металлическим телом "ястребок", срезавший пропеллером, словно гигантской циркулярной пилой, стабилизатор и киль немецкого "юнкерса". К удивлению пришедшего в себя Виктора, отключившегося было на какие то мгновения мыслями и чувствами от реальности, его тяжко пораженный И 16 продолжал полет, хотя и бился как в лихорадке. Невидимые во вращении лопасти пропеллера, наверное, безобразно изогнулись и ввинчивались в поднебесный воздух с разной шириной "шага". Вслушиваясь в работу мотора, Виктор опытным слухом различал, как захлебывался тот в своей железной боли и был готов вот вот заглохнуть.
В лицо Рублеву густо пахнуло смесью тошнотворных запахов масла, сгоревшей краски и бензина. Тут же в горле ворохнулись позывы к рвоте, глаза заслезились от рези, звезды в небе будто растаяли и само небо исчезло.
Если летчик потерял чувство горизонта, если не имеет возможности определить, где небо, а где земля, надо идти на поклон приборам; иначе - неминуемая гибель.
Виктор прильнул к щитку и сквозь стекла летных очков впился глазами в тускло светившиеся циферблаты приборов. Указателя уровня бензина в баке на щитке самолета этого выпуска не было. Только часы… Вглядевшись в них, прикинул, что бензина должно бы хватить дотянуть до аэродрома, если только самолет не начнет разваливаться.
Тряска не прекращалась, но истребитель продолжал лететь, хотя с трудом, даже при больших усилиях летчика, подчинялся рулям. Развернув его строго на юг, Рублев вдруг со смертной тоской подумал, что аэродром он сумеет найти лишь по счастливой случайности. Ведь на земле не просматривался ни один ориентир. Редкие огоньки, мелькавшие в разных местах, и несколько пожаров ни о чем ему не говорили. Сверить карту с местностью невозможно - ни местность не видна, ни карту не разглядеть. Правда, в полсотне километров слева небо густо искрилось и вспыхивало зарницами, словно в воробьиную ночь. Москва… Среди множества прожекторов там будто раздула горнила невидимая из за расстояния гигантская кузница и тысячи молотобойцев гвоздили в ней тяжелыми кувалдами по наковальням, расплющивая раскаленный, брызжущий золотыми жуками металл.
Компас уже не мог помочь летчику, ибо его самолет в схватке с "юнкерсами" много раз уклонялся в разные стороны и на разные расстояния от линии, именуемой на военном языке азимутом, по которой он пришел к световому полю; оно сейчас разметало свои лучи по всему небу, встречая новые эшелоны немецких бомбардировщиков, шедших к Москве на разных высотах.
Оставалась надежда на помощь "господина случая". Нужно было разглядеть сквозь темень ночи пересечение Белорусской железной дороги с автострадой Москва - Минск. Оттуда уже не хитро будет даже без бензина спланировать на поле Кубинского аэродрома.
Потянулся рукой к сектору газа, чтобы ускорить снижение, и поймал себя на мысли о том, что завтра найдут тараненный им немецкий бомбардировщик, восхитятся его подвигом, а его, Виктора, возможно, уже не будет в живых… Тяжко было об этом думать, печально сознавать, что такое вполне может случиться, но… Но он все таки не пустил к Москве вражеский бомбовоз, несший в своем чреве тысячу килограммов бомб. Это сколько своих людей могла лишиться Москва от фугасок сбитого им "юнкерса"?!
Мысли, самые разные, совсем некстати врывались в его голову. А ведь надо было уловить тот момент, когда проглянется земля, чтобы успеть вывести самолет в горизонтальный полет, но в воспаленном воображении маячили то школьный бал в Ленинграде, где они с Ириной Чумаковой кружат в вальсе, то могильный холмик, над которым плачет Ирина. Над кем же она плачет? Ведь это он, ее Виктор, подходит к ней с букетом цветов в руке со скомканным шелком парашютного купола на плече.
А вот и земля, как дно чудовищно огромного водоема… Рублев четко увидел, что высотомер показывал пятьсот метров. Но земля просматривалась смутно, будто очки его шлема были закопчены: лес не отличишь от поля, и о выборе площадки для вынужденного приземления не могло быть и речи. Виктор, напрягая зрение, пытался разглядеть три спасительных огня на аэродроме - один красный и два белых, которые должны быть расположены треугольником. Заходить на посадку надо со стороны красного… Но нигде не видно огней… А бензина в баке оставалось всего лишь на несколько минут… Садиться куда попало - вслепую?.. Верная гибель… Хотя бы озеро заметить да спланировать на воду.
С креном пошел по кругу, не отрывая взгляда от земли. Мотор в это время сделал несколько перебоев, и Виктор почувствовал, что истребитель теряет скорость. Еще хлопок мотора - и наступила тишина… Только тихий свист рассекаемого крыльями "ястребка" воздуха…
Виктор выровнял истребитель, подтянулся на руках, держась за края кабины, и вывалился из нее. И 16 тут же исчез, уносясь по наклонной к земле.
Не хватило Виктору времени оглядеться, развернуться по ветру и принять нужное положение тела под раскрывшимся куполом парашюта после того, как рванул на груди вытяжное кольцо…

12

Борьба двух миров… Какой страшный смысл в этих будто бы простых словах. Сражаются миры - истребляют друг друга народы. Истребляют самую здоровую, сильную часть человечества, наделив обязанностью воспроизводить род людской главным образом тех, кто не пригоден, неполноценен по физическим и духовным качествам для борьбы с оружием в руках. Эта азбучная истина ясна всем, но войны, к сожалению, являют собой скорбные вехи в истории человечества. И каждая из них имеет свои классовые причины и выражает тенденции эпохи.
Да, у каждого класса есть свои закономерности и свои принципы следования этим закономерностям. Ими и диктуются поступки человека, принадлежащего к тому или иному классу. Вторая мировая война охватила пожаром Европу из за того, что фашистским главарям во главе с их "психологом" и вдохновителем Гитлером пожелалось расширить свое властвование на все континенты планеты, а потому их взоры с особой алчностью устремились на Восток, куда указал своим перстом Гитлер еще в тридцатые годы. Еще тогда устно и печатно вопил он, что, "приняв решение раздобыть необходимые земли в Европе, мы могли получить их в общем и целом только за счет России. В этом случае мы должны были, перепоясавши чресла, двинуться по той же дороге, по которой некогда шли рыцари наших орденов. Немецкий меч должен был бы завоевать землю немецкому плугу и тем обеспечить хлеб насущный немецкой нации…". Но еще задолго до проявления этих нацистских аппетитов, исстари на Руси бытовала поговорка: "По одежке вытягивай ножки". Правда, после покорения европейских стран у фашистов одежки прибавилось, ножки, естественно, тоже подвытянулись. И возомнили они, что Московия стала им доступной… Загремели громы очередной войны, полились реки крови.
Противоборство между двумя мирами разгорелось на земле, на морских просторах и в воздухе. И если на суше и на морях боевые операции в большей степени подчинялись общим закономерностям и утвердившимся методам военного искусства, то борьба в воздухе часто распадалась на индивидуальные поединки, исход которых зависел от многих слагаемых. Не последнюю роль в этих поединках играла крепость духовной брони, в которую был одет характер всех советских воинов, в том числе и летчиков. Метод познания мира у наших летчиков, их образ мышления исходил из главной истины - от сохи и наковальни они вознеслись в небеса Родины, стали ее стражами…

Спасшийся на парашюте командир экипажа "юнкерса", тараненного Виктором Рублевым в районе Солнечногорска, категорически утверждал, что его не мог настигнуть советский истребитель И 16. Немецкий полковник фон Рейхерт, конечно не без основания, был убежден в значительном превосходстве технических и боевых качеств немецкого бомбардировщика. Высокий, бледнолицый, мужественно красивый, он щурился, глядя на советского переводчика, и искренне недоумевал по поводу задаваемых ему вопросов.
- Если вы, господин полковник, так уверены в своем Ю 88, так почему же сбросили бомбы, как утверждаете, неизвестно куда и повернули на запад? - спрашивал майор переводчик.
- Я поступил точно так, как поступало большинство моих коллег, - ответил фон Рейхерт.
- Кто вы по происхождению, кто ваши родители?
- Я из знатной династии баронов… Мой отец - известный скульптор, коллекционер работ древних ваятелей.
- Как же сын такого отца может стать разрушителем творений рук человеческих и убийцей?
- Долг перед Германией превыше всего!.. И я еще проникся пониманием, что большевизм угрожает миру.
- Чем же он угрожает?
- Отнимает у людей собственность, накопленную веками, переходящую от старших к младшим. Большевизм нивелирует человека, лишает его признаков личности…
- Да, крепко замусорил вам мозги доктор Геббельс!
- Простите, а мне можно задать вам вопрос? - Фон Рейхерт устремил внимательный взгляд на переводчика. - Спрашивайте, - удивился майор.
- У Советов появился новый вид оружия, если вы сумели сбить даже флагмана нашей эскадры?..
Жаль, что не слышали этого вопроса советские летчики истребители Виктор Рублев, К. Н. Титенков, П. В. Еремеев, С. С. Гошко, А. Г. Лукоянов, П. А. Мазепин и другие, сумевшие в прошедшую ночь низвергнуть с поднебесных высот на просторы Подмосковья более десяти немецких бомбардировщиков…
Допрос фон Рейхерта происходил на второй день, а пока налет на Москву продолжался, и советские летчики истребители были заняты боевой работой, к которой всей своей мощью подключились другие средства ПВО, и особенно зенитная артиллерия, ибо отдельные немецкие бомбардировщики все таки прорвались к столице. Первой сбила вражеский самолет Хе 111 зенитно артиллерийская батарея лейтенанта И. Н. Шарова, огневая позиция которой располагалась на Центральном аэродроме, близ Ленинградского шоссе.
Поднялась в воздух и эскадрилья истребителей, которой командовал Герой Советского Союза полковник Юмашев. Все ее экипажи впервые взлетели в ночное небо на боевое задание. Среди них был и летчик испытатель Марк Галлай…

…Хуже всего, когда не знаешь, как быть. Сердце ноет, томится, в голове сумбур от сталкивающихся мыслей, а ты никак не можешь ни на что решиться, будучи уверенным, что везде откажут…
Так чувствовали себя летчики из отряда испытателей, в том числе и Марк Галлай, узнав, что упустили реальную возможность попасть на фронт. Ведь совсем рядом, в родственном научном авиацентре, формировали два истребительных полка, комплектуя экипажи из таких же, как и они, летчиков испытателей. Прослышали об этом, когда уже было поздно: полки улетели воевать, но… без них и без него, Марка.
Куда податься и перед кем хлопотать? В районном военкомате и разговаривать не станут, ибо летчик профессионал, да еще испытатель, - фигура им неподвластная. А фронт сейчас казался Марку единственным и самым главным местом, где должен находиться каждый, умеющий владеть хоть каким либо оружием. Ведь враг - вот он, рвется к Москве, Ленинграду, Киеву, а фашистские самолеты чувствуют себя в нашем небе хозяевами, разбойничая днем и ночью…
Как же ему попасть на фронт? Ведь в действующей армии не так уж много было летчиков, которые научились летать на том же МиГ 3. А этот новый истребитель, пусть и капризный, должен стать смертной грозой для фашистов. Благодаря мощному мотору он пока самый скоростной и самый высотный. У него закрывающийся фонарь, посадочные щитки, предкрылки и закрылки. Оружие - два скорострельных пулемета - ШКАСы и один крупнокалиберный - Березина; к ним бы еще пушку!.. Да будет и пушка!..
И вдруг, словно стремясь навстречу желаниям Марка, разнеслась весть: создаются две отдельные эскадрильи авиационных ночных истребителей для противовоздушной обороны Москвы! Летный состав для одной из них набирают из числа летчиков испытателей авиационной промышленности… Тут уж Марк не упустил случая и был зачислен во 2 ю эскадрилью знаменитого Юмашева Андрея Борисовича - полковника, Героя Советского Союза, того самого, который прославился на весь мир еще в 1937 году участием в самом дальнем перелете по прямой без посадки: Москва - Северный полюс - США. Юмашев был не только герой, но и душа человек, один из лучших летчиков испытателей.
Радуясь такой удаче, Марк Галлай не учел только одного: эскадрилья предназначалась для ночных действий. А летать ночью ему не приходилось. Впрочем, не одному ему! Другие летчики испытатели тоже не нюхали ночной боевой работы, но были уверены, что справятся с ней, ибо настоящий испытатель обязан на ходу во все вникнуть, все осилить и понять. Однако, не будучи военными летчиками, "новобранцы" все таки предполагали, что им дадут хоть какое то время для ночных тренировочных полетов и ночных стрельб по подсвеченному конусу мишени. Да и казалось, что война еще где то далеко…
Но - увы! После формирования эскадрильи ей сразу же приказали нести ночные боевые дежурства с готовностью в любую минуту подняться в небо навстречу врагу. И для Марка Галлая такой момент не замедлил наступить, хотя в это ему пока не верилось.
Вечером он принял от техника Тимашкова машину, посидел в кабине, проверив работу рулей, зажигания, сектора газа; осмотрел пилотажные и навигационные приборы. А потом, как и другие летчики дежурного звена, улегся на расстеленных у самолета чехлах, готовый вздремнуть или побалагурить…
И тут приказ: "Готовность номер один!" Это означало, что надо надеть парашют, сесть в кабину самолета, прогреть мотор и быть готовым к взлету…
Но все таки никак не верилось, чтоб вот так сразу - и в настоящий бой… А когда со стороны Москвы донеслись приглушенные расстоянием гудки заводов, вой сирен, частые вскрики паровозов, тревога тоскливым холодком шевельнулась в груди. Почудилось, что в столице уже случилось что то страшное, непоправимое.
Потом внимание Марка привлек странный отблеск на стеклах приборного щитка в его кабине, и он, повернув голову, увидел, что на западе, где то в стороне Можайска, с неба будто смахнули ночную темень и оно белесо высветилось там, как огромная прогалина в сплошных облаках, сквозь которую падали на землю потоки солнечного света. Это, как догадался Галлай, наши прожектористы взметнули в небо световое поле, в котором ночным истребителям легче будет обнаружить немецких бомбардировщиков.
Начали полосовать ночное небо белые столбы прожекторных лучей и над Москвой. Тут же они будто стали сшибать с неба звезды, высекая при этом целые снопы искр, которые густо и ярко расцвечивали черный горизонт, рассыпались, гасли и вспыхивали вновь, все шире охватывая кровавыми всплесками пространство над Москвой… Могло показаться, что там бесновался необычайных размеров фейерверк, вышедший из под власти пиротехников… Это открыла заградительный огонь наша зенитная артиллерия. Значит, враг все таки прорвался в небо Москвы…
Марк с тревогой оглянулся на темные силуэты соседних самолетов дежурного звена. Их острые носы были устремлены к взлетной полосе, которая серым клином вонзилась в невидимую даль аэродрома. И в это время в кабину Марка втиснулась голова полковника Юмашева; было слышно его учащенное дыхание от быстрого бега.
- Марк, надо лететь!.. - сказал он как то буднично, словно речь шла не о боевом вылете. Потом голос Юмашева стал строгим и чужим. - Высота три - три с половиной тысячи метров. Центр Москвы… Ниже двух с половиной не спускаться: там привязные аэростаты заграждения. Обнаружить противника. Атаковать! Уничтожить!..
Наступили те мгновения, когда у летчика мысль сливается с рефлективными движениями. Марк Галлай, может, и не фиксировал своего внимания на всем том, что связано с запуском мотора самолета и выруливанием на старт. Но как только прибавил газу, тут же был ослеплен огромными потоками пламени, яростно заструившимися с обеих сторон кабины из выхлопных патрубков; а ведь днем и не замечал этого хвостатого огня, мешающего сейчас смотреть вперед. Наблюдать же из глубокой кабины поверх капота мотора можно было только после взлета.
Но как взлететь вслепую, чтоб не сбиться с направления?.. От встревожившей мысли вскинул глаза в ночное небо и… увидел звезды. Есть решение!..
Прежде чем закрыть фонарь, Марк заорал невдалеке механику Тимашкову:
- Скажи ребятам: на разбеге, чтоб не слепило, пусть смотрят поверх капота на какую нибудь звезду! Понял?..
Механик кивнул и помчался к соседнему самолету, а Галлай, вырулив "миг" на старт, начал разбег… Когда земля оказалась внизу, даже изумился, что ночной взлет прошел так благополучно - ведь это впервые, без всякой подготовки.
Набрал высоту и, осваиваясь с необычным чувством отсутствия для взгляда простора, поглощенного темным покрывалом неба, густо проткнутым яркими звездами, стал разворачивать самолет в сторону Москвы. И тут ему показалось, что вновь, как и при взлете, произошло что то непредвиденное, пока непонятное. В глаза ударило слепящее сияние, словно носовая часть самолета - капот с мотором, передние кромки крыльев - вспыхнула белым пламенем, осветив бездну пространства… И вслед за этим, как кинжальный удар в сердце, догадка: в Москве пожары. Несколько кварталов были затоплены густым, зловеще белым, слепящим, мечущимся в дикой пляске огнем. Неужели немцы прорвались в небо Москвы?
В это трудно было поверить, потому что нисколько не редел в небе над Москвой кипящий, густо сверкающий вспышками заградительный вал зенитно артиллерийского огня. Не уменьшилось и количество прожекторов, лучи которых, будто светящиеся доски гигантского, крест накрест, с разной степенью прочности сколоченного штакетника, метались под упругим ветром, ударявшим по ним со всех сторон…
А между тем панорама огня в безбрежье затемненной земли все ширилась - это он хорошо видел из под звездного неба, ощущая, как липкой росой покрывался его лоб, как от острого внутреннего страдания руки напряглись до предела, удерживая ручку управления и увеличивая сектором газа тягу самолета… В нем проснулось истинное бесстрашие.
Но, видимо, нередко в моменты крайнего человеческого потрясения наступает рубеж, когда воображение и знание, осененные лучом разума, соединяются одно с другим и, став единым, просветляют человека. Марк вдруг вспомнил, что даже один тяжелый бомбардировщик способен сбросить до двух тысяч зажигалок - легких кассетных бомб, начиненных белым фосфором, термитом или магнием. И даже одна такая бомба в затемненном городе способна своим заревом ярко освещать целый квартал…
Самолет Галлая оказался над Москвой, когда психика его все еще была всклокоченной, как речка на горном, порожистом склоне; Марка все более неотвязно терзала мысль: с чего начать, как найти и как атаковать врага? Заметив на другом конце ночи в скрещении лучей прожекторов серебряный крестик бомбардировщика, он круто развернул в ту сторону истребитель, прибавил газу, но вражеский самолет, видимо сбросив бомбы, нырнул в темноту.
И тут же Галлай почти физически почувствовал удар прожекторного луча по своему самолету: в ярком, наступавшем внезапно, как взрыв, свечении инстинктивно пригнул голову, прильнул лицом к приборному щиту и почти прикоснулся носом к ручке управления. Но вновь нахлынула темень: прожектористы, видимо, опознали свой самолет… Так повторялось несколько раз, а потом вокруг самолета начали вспыхивать брызжущие огненными стрелами разрывы зенитных снарядов… Ох как же тяжка эта беспомощность, когда нет возможности связаться с землей, предупредить или вскрикнуть на всю вселенную, что свои стреляют по своим!… А может, и сам Марк был виноват, что не обошел полосу заградительного огня? Спас маневр: ручку управления в одну сторону, ножную педаль в другую - и стремительно заскользил из опасной зоны…
Нет ничего бескомпромисснее, чем время. Никакими силами не возвратить ни одной проведенной в воздухе минуты: время в полете - это сожженное горючее, без которого сердце самолета не сделает ни одного лишнего удара. Мало горючего! А еще ни одной атаки. Вернуться на аэродром ни с чем?..
И тут увидел, как в скрещении лучей нескольких прожекторов ярко засветилась точка. Лучи, вцепившись в нее, будто осмысленно вели ее прямо навстречу ему, Галлаю…
"Это мой!.."
Не отрывая взгляда от светящейся точки, которая заметно росла, распухала, приобретая очертания бомбардировщика, Марк отвернул свой самолет в сторону, чтобы, сделав полукруг, зайти врагу в хвост. Атаковать сбоку не решался, боясь промазать: ведь никогда не приходилось стрелять по быстро движущейся цели, брать упреждение, чтоб пули встретились с самолетом безошибочно.
Странное ощущение, когда ты надвигаешься из темноты на световое поле, в котором распластался вражеский самолет, раскинув обрубленные желтоватые крылья с черными крестами на них и чуть приподняв два киля хвостового оперения. "Дорнье", - узнал Марк тип немецкого бомбардировщика… А ты будто бы сам по себе - без машины, и даже тела собственного не ощущаешь, а несешься в темноте сгустком присмиревших в напряженном ожидании чувств, средь которых главенствует одно: не упустить врага…
"Дорнье" уже метрах в четырехстах… Марк, прижавшись затылком к бронеспинке, устремив взгляд сквозь сетку прицела, ударил длинными пулеметными очередями по крылу с черным крестом… Но зачем с такого большого расстояния и почему по крылу?! Надо подойти ближе и стрелять по моторам, по кабине экипажа!.. Подошел ближе и опять дал сноп очередей - уже по центру бомбардировщика. И кажется, точно прошил машину, хотя подставил и себя двум воздушным стрелкам, сидевшим в гнездах за колпаками "дорнье" - один сверху, второй в хвосте. Марк увидел, как ему навстречу брызнули струи светящихся пуль и пронеслись мимо… В темноте он был невидим для ослепленных стрелков.
Отвалив в сторону, сделал новый заход и чуть снизу ударил из пулеметов по кабине пилота, а затем по правому мотору… И опять встречная очередь светлячков, от которой успел вовремя уклониться.
Еще несколько заходов, и "дорнье" перестал огрызаться огнем. Теперь его можно было расстреливать почти в упор, что Марк и сделал…

13

Озадаченный и встревоженный тем, что Сталин и все другие члены Политбюро, хотя налет на Москву длился уже два часа, не появлялись на командном пункте ПВО, который был и надежным укрытием от бомб, Александр Сергеевич Щербаков вышел из зала главного пункта управления в коридор, ощутил разгоряченным лицом, как гуляют здесь свежие струи воздуха, нагнетаемые, видимо, компрессорами, и огляделся по сторонам.
- Прервалась связь с наблюдательной вышкой на здании управления корпуса! - услышал он торопливый говорок узкогрудого и узколицего майора в очках, выбежавшего вслед за ним в коридор. - Полковник Гиршович приказал немедленно восстановить…
- Есть восстановить! - откликнулся старший лейтенант - до красноты рыжеволосый, веснушчатый и с белесыми глазами. Он с группой бойцов связистов сидел в просторной нише комнате, за столом с телефонными аппаратами.
Два бойца по приказу старшего лейтенанта, стараясь не топать сапогами, на носках побежали вдоль коридора к лифту.
Щербаков вспомнил, что на крыше здания штаба, под которым был оборудован командный пункт ПВО, есть наблюдательная вышка. И он неторопливо пошел вслед за связистами. А в ушах будто застрял скоренький говорок майора в очках: "Полковник Гиршович приказал…"
Только сейчас Щербаков наблюдал работу полковника Гиршовича - начальника штаба корпуса; тот сидел за столом рядом с генералом Журавлевым, у пульта управления, и действительно как бы был правой рукой командира корпуса. Перед Гиршовичем лежал раскрытый журнал, в котором он торопливой и четкой скорописью фиксировал поступавшие по всем каналам связи донесения. Туда же записывал и о принятых решениях. Иногда они с Журавлевым о чем то переговаривались - видимо, советовались, - и тогда Гиршович что то перечеркивал в журнале и делал новые записи. Его бледноватое худощавое лицо, нахмуренные брови выражали крайнюю степень внимания и озабоченности. Казалось, что полковник решал на строгом экзамене какую то сложнейшую математическую задачу и она ему не давалась.
"Но где же товарищ Сталин?" - в который раз сам себя спрашивал Щербаков, поднимаясь в лифте к верхнему этажу дома, откуда можно было взобраться по лестнице на чердак, а с чердака на крышу, где под броневым козырьком находилась наблюдательная вышка.
Орудийная пальба уже хорошо была слышна в лифте. Но когда Александр Сергеевич появился на крыше дома, ему показалось, что вокруг лютовала гроза с тысячами молний.
- Александр Сергеевич! - испуганно кинулся к нему один из дежуривших здесь наблюдателей. - Нельзя вам сюда! Осколки залетают…
- Я на минуту, - спокойно и строго ответил Щербаков, оглядываясь по сторонам.
Это был тот момент воздушного налета, когда к Москве прорвались с запада несколько бомбардировщиков. С наблюдательной вышки хорошо было видно, как плотнела и перемещалась по ночному небу в направлении центра столицы кипящая вспышками сотен взрывавшихся зенитных снарядов заградительная завеса. А лучи прожекторов, будто нервничая, делались все более подвижными. Вот в их скрещении ярко засеребрилась пылинка - немецкий самолет. Вокруг него густо засверкали красные и колючие искры взрывов. Донесся густой, угрожающий грозовой раскат сработавших фугасных бомб… Значит, кое что удается врагу…
Из за гулкой и резкой стрельбы зенитных орудий, простуженного татаканья крупнокалиберных пулеметов и частого тявканья автоматических зенитных пушек почти не различался на слух рокот самолетных моторов в небе. Одиночные немецкие бомбардировщики угадывались в тех местах, куда устремлялись разноцветные прерывистые нити пулеметных очередей и трассирующих снарядов МЗА - малокалиберной зенитной артиллерии. Щербаков увидел, что светящиеся дорожки потянулись в небо почти вертикально от здания штаба корпуса. Значит, самолет прямо над головой.
Послышался нарастающий свист, переходящий в протяжный, жутко холодящий сердце вой; казалось, что это кричит само небо, низвергаясь на город.
Вокруг свирепо, с гулкой многозвонностью ударило по крышам домов, засверкали поначалу будто безобидные вспышки в глубине видимых с вышки дворов и на перекрестье Кировской улицы с Бульварным кольцом.
- Разрядился, гад, зажигалками! - послышался сдавленный страхом голос одного из наблюдателей.
Щербаков действительно увидел, как в тех местах, где сверкнули упавшие зажигалки, будто начали разгораться маленькие солнца, свет которых был бело слепящим, сердито брызжущий искрами. И только теперь Александр Сергеевич заметил, что на всех домах копошатся люди. Там, где крыши не имели по краям железных решеток барьеров, мужчины, женщины, подростки попривязывали себя веревками к дымоходам, радиоантеннам, выступам; у иных концы веревок прятались в слуховых окнах, привязанные к чему то на чердаках.
Когда зажигалки начинали разгораться, то дружинники, кто был поближе к ним, кидались на огонь с железными клещами, с наполненными песком совковыми лопатами или ведрами. Искрящиеся маленькие солнца часто вылетали из слуховых чердачных окон или высившихся над крышами дверей. Они с грохотом катились по жести, озаряя все вокруг ярко белым мерцающим сиянием. А те зажигалки, которые, не пробив жесть, застревали в крышах, вытаскивались и тоже сталкивались вниз. Продолжая гореть на земле, они расплавляли асфальт, опаляли деревья, прожигали, казалось, насквозь мостовые.
Вокруг сделалось неестественно светло: не то наступил белый день, не то чрезмерно лунная ночь. Свет был зловещим, переменчивым, прыгающим в дикой пляске. Казалось, что вот вот до самого поднебесья взовьется пламя от запылавших домов, улиц, деревьев Бульварного кольца.
Со всех сторон раздавались мужские и женские голоса, неслись выкрики, команды, вопли, матерщина, предупреждения:
- Не жалей песку, растяпа!
- Глаза, глаза береги, очкарик!
- Без рукавиц не лезь!..
- Дурак, сними кастрюлю с головы, она каску не заменит!
- А ты, мать твою, рот закрой! Влетит - не выплюнешь!
- Не надо водой!.. Выбрасывай клещами!
Находились и шутники:
- Эй, соседи! Вы нам кидайте зажигалки, а мы вам - черных кошек!
- Вы свою молодую дворничиху нам швырните!.. А мы вам своего дворника… Не пугайтесь, мы его с недобросом!..
Вдруг все голоса утонули в надсадном вое тяжелой бомбы. Казалось, что она падала прямо на здание штаба, но пролетела дальше и с грохотом взорвалась где то у Никитских ворот.
Затем на крыше соседнего дома послышался крик мольба:
- Помогите, миленькие!.. Ногу мне отбило! Падаю!.. А а а!..
На чердаках и крышах жилых домов, административных зданий, кинотеатров, музеев, больниц, магазинов - везде боролись с немецкими зажигательными бомбами москвичи. Иные погибали, если в здание попадала фугаска. Специальные бригады тут же начинали разбирать, растаскивать развалины…
Да, Москва защищалась. И как не вздрогнет сердце, когда подумаешь, что это плод неустанного труда коммунистов столицы и бессонные ночи его, Щербакова, первого секретаря МК и МГК! Сколько раз и сколько часов на бюро горкома обсуждали они все то, что требовалось сделать для отпора врагу! Затем обсуждения переносились в райкомы партии города, в парткомы заводов, фабрик, вузов. Как сейсмические волны, распространялись указания Центрального Комитета партии большевиков о том необходимом, что и когда надо было делать, предпринимать, дабы выстоять перед напором фашизма.
Велика сила - партия… Это она всколыхнула на все глубины душу народа и объединила его силы, указала цели…
Перед внутренним взором Щербакова промелькнули знакомые лица секретарей райкомов партии, руководителей Моссовета, председателей райисполкомов, директоров заводов, фабрик, ученых, конструкторов - коммунистов, олицетворяющих собой партию. Вспомнился бывший секретарь Фрунзенского райкома Гритчин Николай Федорович, которого в эти дни назначили комиссаром 1 го корпуса ПВО… Тысячи и тысячи коммунистов - лучших из лучших - ушли на укрепление рядов армии, авиации и флота. Надо!.. Ведь действительно встал вопрос: быть или не быть Советскому государству?..
Александр Сергеевич посмотрел в небо, перекипающее в огненном крошеве, увидел, как высоко высоко метался в лучах прожектора серебряный крестик самолета, а к нему тянулись светящиеся пунктиры пуль - но не с земли, а откуда то с затемненных промоин неба, с борта невидимого советского истребителя. Пули, в яркости которых мнилась грозная увесистость, будто впитывались серебряным крестиком, словно утяжеляя его и делая неспособным держаться в воздухе. И он действительно вдруг клюнул носом и неуклюже закувыркался к земле, сопровождаемый какое то время одним прожекторным лучом.
Это падал в сторону Южного речного вокзала сбитый летчиком испытателем Марком Галлаем немецкий бомбардировщик "Дорнье 217".
На железной стойке наблюдательного пункта зазвенел телефон.
- Есть связь! - обрадованно воскликнул дежурный наблюдатель, хватаясь за телефонную трубку. А после того как он доложил кому то, что видит с вышки один крупный пожар в стороне Белорусского вокзала и замечен один падающий немецкий бомбардировщик, Щербаков приказал наблюдателю:
- Пригласите, пожалуйста, к аппарату полкового комиссара товарища Гритчина.
Через минуту Гритчин откликнулся из подземных апартаментов командного пункта.
- Николай Федорович, - с тревогой в голосе заговорил с ним Александр Сергеевич, - от товарища Сталина ничего не слышно? Почему никто из Кремля не приехал сюда?
- Как же не приехал? - удивился Гритчин. - Все здесь! И товарищ Сталин!.. В салоне для собраний…
Оказалось, что вскоре после объявления тревоги, когда Щербаков с напряженным вниманием вслушивался на пункте управления в первые доклады о выходе на рубеж нашей противовоздушной обороны сразу нескольких десятков немецких бомбардировщиков, генерал Громадин встретил членов Политбюро у лифта и доложил, что воздушный враг, пройдя над Можайском, приближается к Москве и что наши ночные истребители вступают с ним в бой. Члены Политбюро бесшумно прошли по коридору мимо зала главного пункта управления. Видимо, каждый с тревогой размышлял о том, как сложится обстановка в ночном небе на подступах к столице.
Их заметили почти все, кроме Щербакова. И каждый, делая свое дело во время отражения воздушного налета врага, не забывал, что рядом находится сам Сталин, и это создавало особую атмосферу ответственности и внутренней приподнятости.
Александр Сергеевич, успокоившись, спустился с наблюдательной вышки в подземелье командного пункта. В коридоре столкнулся с полковым комиссаром Гритчиным. Чубастый, по юношески стройный и подтянутый, полковой комиссар ступил с ковровой дорожки в сторону и, щелкнув молодецки каблуками ярко начищенных хромовых сапог, устало улыбнулся. В этой устало извинительной улыбке, в притушенности глаз с покрасневшими белками и чуть опавшем лице Щербаков угадал крайнюю измотанность Гритчина. Ведь во время отражения налета комиссар корпуса был как бы живым связующим звеном между пунктом управления генерала Журавлева, главным постом ВНОС, оперативной группой прожектористов, начальником зенитной артиллерии… Все ощущали его присутствие, слышали ненавязчивое, но нужное всем слово, своевременную информацию о том, что происходило там - в небе, на поверхности земли, на улицах столицы. Гритчин умудрялся, не вторгаясь в телефонные оперативные переговоры, перемолвиться несколькими фразами с военным комендантом гарнизона генералом Ревякиным, командирами и комиссарами полков, узнать, как действуют санитарные и пожарные дружины. Было такое впечатление, что если каждый человек, находившийся здесь на командном пункте, отвечал за конкретное, порученное только ему дело, то полковой комиссар Гритчин будто был в ответе за все и всех. Щербаков очень хорошо понимал эту неброскую особенность комиссарской работы, знал, что Гритчин видит происходящее здесь, под землей, и там, под небом, как единое целое и, что весьма важно, ощущает людей, накал их нравственных сил, работоспособность и все те качества, которые требует специфика обязанностей каждого. Словно комиссар носил в своем сердце чудодейственный прибор, измерявший атмосферу настроения и всеобщей деятельности в любой отрезок времени, взвешивал все измеренное своим рассудком и запечатлевал в своей памяти.
Остановившись, Александр Сергеевич с чувством симпатии вгляделся в моложавое лицо Гритчина и с улыбкой заметил:
- А височки то рановато седеют, Петр Федорович.
- Почему рановато? В самый раз дать волю бесу, который метит в ребро, да вот не получается…
- А как настроение там? - Александр Сергеевич кивнул в сторону салона для собраний. - Товарищ Сталин не выходил?
- Того гляди, мундштук трубки перекусит. Изо рта не выпускает… Нервничает… Появлялся товарищ Мехлис. Меня ругнул, что мешаю оперативной работе: я в то время разговаривал по телефону с полком майора Кикнадзе.
- Может, действительно ты не вовремя занял линию? - заметил Щербаков.
Гритчин досадливо поморщился и пояснил:
- У нас же по нескольку линий связи с каждым полком! Кроме главной, командной, есть оповещательная и третья - для донесений. Вот я ею и воспользовался.
- Ну, Мехлис этого мог и не знать.
- А может, мне действительно при налетах надо находиться где нибудь на огневых позициях?
- Еще чего! - Щербаков нахмурился. - Политработников хватает в полках и без тебя. Комиссару корпуса надлежит быть рядом с командиром! Мало ли какие ситуации могут сложиться… Комиссар здесь - представитель ЦК партии…
- Между прочим, - вспомнил Гритчин, - товарищ Мехлис и вами интересовался. Спрашивал, где вы… Жалко, я тогда не знал, что секретарь ЦК забрался на обзорную вышку под бомбы и осколки зенитных снарядов - настучал бы начальнику Главпура, а он - Сталину.
- Я тебе настучу! - шутливо погрозил пальцем Щербаков. - Никому ни слова! Молчок.
- Могила! - Гритчин выразительно прикрыл рукой губы. - Разрешите, пойду к энергетикам: у них я еще не был.
- Ну сходи. - Щербаков кинул взгляд в конец коридора, где дверь в салон для собраний была приоткрыта, и подумал: "А что действительно ответить Мехлису, если спросит по поводу отлучки на вышку?"
Александр Сергеевич был в общем то в приятельских отношениях с Мехлисом, ценил его остромыслие, находчивость и проворность в решении политических и административных вопросов. Правда, он нередко обменивался с Мехлисом ироническими колкостями, особенно когда тот лез поперед батьки в пекло, забегая в каком нибудь деле вперед. Мехлис чаще отшучивался, напоминая, что не привык в шагающем строю "затягивать ногу". Их перепалки случались на заседаниях секретариата ЦК или Политбюро, чаще в обеденных застольях на даче или в кремлевской квартире Сталина, когда обсуждались какие нибудь относящиеся к их работе вопросы. Щербакову нравилось, что Мехлис умел подчас безошибочно ухватиться за петельку, от которой тянулась нить к сущности главной проблемы. С этим его качеством соседствовала поразительная логичность мышления, умение доказательно обосновывать свою точку зрения. Однако армейского комиссара часто подводил его неумеренный темперамент, в котором Щербаков подозревал и скрытое самолюбие: не терпел Мехлис, когда ему перечили, не соглашались с его доказательствами, резко судил об иных людях и скор был на строгий приговор чьей то судьбе. Случалось, что не по заслугам ласкал угодивших ему подчиненных, а не угодивших порой карал сверх вины, будучи уверенным, что ласка не принесет вреда делу партии, а кара станет наукой для других. Временами эксцентричностью своего характера он походил на человека, хохотавшего со страстью, для которой не было повода, или вопил трагичнее, нежели к этому побуждали обстоятельства.
Эти мысли о Мехлисе промелькнули в сознании Щербакова, как отражение человека, прошедшего мимо зеркала. Александра Сергеевича интересовало сейчас другое: не искал ли его Мехлис по поручению Сталина? Может, дело какое ждет?
Но в салон для собраний все таки не пошел: что то сдерживало Щербакова. Он свернул в зал главного пункта и стал рассматривать светопланы, пытаясь понять, что произошло в зоне противовоздушной обороны за время его отсутствия. Но едкая мыслишка все таки не покидала: никто ведь из партийного руководства, кроме него, не заходил сюда… Что ответить товарищу Сталину, если, спросит, почему он, Щербаков, во время работы командного пункта находился то у пульта управления, то на наблюдательной вышке?.. Однако как же иначе? Главный спрос в случае чего с него - со Щербакова… А собственно, в случае чего?..
Александр Сергеевич вдруг почему то вспомнил, как на днях генерал Журавлев с тревогой пожаловался ему: некоторые товарищи предупреждают, что не сносить ему, Журавлеву, головы, если хоть одна бомба упадет на Москву…

Когда налет немецкой авиации был отбит окончательно и объявлен отбой воздушной тревоги, Сталин с членами Государственного Комитета Обороны и членами Политбюро молча проследовал по коридору командного пункта к лифту. Увидев Щербакова, вышедшего из помещения главного пункта, он сказал ему бесстрастно спокойным голосом:
- Пойдемте, товарищ Щербаков, с нами. Итоги будем подводить в Ставке.
Александр Сергеевич удивился, что в Ставку не были приглашены ни Громадин, ни Журавлев. А Сталин будто догадался о его озадаченности и уже в лифте пояснил:
- Военные товарищи пусть немножко передохнут, придут в себя… И им надо сгруппировать информацию… Чуть попозже мы их вызовем по телефону.
…Все собрались в кабинете Верховного, в том самом особнячке на улице Кирова, в котором только вчера проводилась проверка готовности Московской зоны ПВО к отражению ожидавшегося дневного воздушного налета немцев на Москву. Сейчас казалось, что это "вчера" было очень давно…
Сталин уселся за свой стол и начал, привычно манипулируя пальцами, набивать табаком трубку… Щербаков, всматриваясь в его уставшее, с резко проступавшими оспинками сероватое лицо, никак не мог угадать, какие тревоги гнездятся в голове Сталина и какие чувства томят его сердце. Сталин казался мрачным, подавленным, будто его мысли не могли найти чего то важного, блуждая по заросшим травой забвения тропинкам памяти. А может, все проще? Возможно, его подавленность вызвана тем, что ему уже сказали: две тяжелые бомбы упали на Кремль. Одна - на Арсенал, почти полностью уничтожив находившуюся на его крыше прислугу счетверенного зенитного пулемета, вторая угодила в Георгиевский зал Большого Кремлевского дворца и, застряв в потолке, не взорвалась . Арсенал - напротив его, Сталина, квартиры и кабинета. Значит, прицельно бомбили немцы…
В это время в дверях кабинета появился Поскребышев и хрипло доложил, прикоснувшись рукой к горлу, которое, видимо, беспокоило его:
- Товарищ Сталин, товарищ Тимошенко на проводе. Сталин снял трубку с черного телефонного аппарата и, прежде чем начать говорить, сказал Поскребышеву:
- Пригласите к нам генералов Громадина и Журавлева. - Затем прижал к уху телефонную трубку: - Здравствуйте, товарищ Тимошенко! Слушаю вас…
Лицо Сталина постепенно начало светлеть, расплываться в улыбке, его золотистые глаза блеснули веселыми огоньками. Потом он прикрыл ладонью микрофон телефонной трубки и, обращаясь к сидевшим в кабинете, скороговоркой, в которой особенно четко прозвучал его грузинский акцент, пояснил:
- Тимошенко докладывает, что наблюдает подбитые нэмэцкие самолеты, идущие от Москвы. Многие горят и падают за линией фронта…
О чем еще докладывал Тимошенко, никто не знал, ибо лицо Сталина вновь похмурнело, глаза недобро сверкнули. Выслушав маршала, он со сдержанной строгостью сказал ему:
- Вы обязаны принять все меры, чтобы выбить немцев из Смоленска! Это требование Государственного Комитета Обороны! Во что бы то ни стало Рокоссовский должен пробиться к армиям Лукина и Курочкина!
Когда Сталин закончил телефонный разговор с главкомом Западного направления, в кабинет вошли генералы Громадин и Журавлев. На их строгих, спокойных лицах выражалось что то общее, хотя они совсем не были похожи друг на друга. У Журавлева - пухловатые щеки, выразительные глаза под густыми бровями, лицо холеное, интеллигентное. У Громадина обличье по крестьянски простое, бросались в глаза чуть оттопыренные уши; в пронзительном взгляде крайняя сосредоточенность. Правда, временами казалось, что глаза Громадина обращены в самого себя и рассматривают там нечто особенное, недоступное другим.
- Садитесь, товарищи стражи неба. - В голосе Сталина будто прозвучала смягченность, происшедшая в настроении. Но так ли это?.. Когда генералы сели, он сказал: - Доложите, пожалуйста, товарищи Громадин и Журавлев, Государственному Комитету Обороны, какие военные и промышленные объекты пострадали от бомбежки - вокзалы, мосты, электростанции?..
- Никакие, товарищ Председатель Государственного… - первым начал отвечать генерал Громадин, встав со стула.
- У меня есть имя, товарищ Громадин, - перебил его Сталин.
- Никакие серьезные объекты не пострадали, товарищ Сталин, ни военно промышленные, ни коммунальные. - Громадин поправился спокойно, будто и не расслышал замечания Сталина.
- Жертвы среди населения и личного состава войск ПВО большие?
- Жертвы есть, товарищ Сталин, но, к счастью, небольшие. Потери уточняются.
Потом генерал майор Журавлев, соблюдая чисто военную последовательность и твердо чеканя каждое слово, докладывал о действиях наземных и воздушных сил ПВО: времени обнаружения противника, количестве немецких бомбардировщиков, которых, по предварительным данным, насчитано более двухсот единиц , о тактике их действий. К Москве прорвались лишь отдельные самолеты, им удалось поджечь железнодорожный эшелон с горючим на запасных путях близ Белорусского вокзала, толевый завод в Филях и деревянные бараки на одной из окраин города. Разрушено несколько домов и здание 47 го отделения милиции. Одна бомба пробила Устьинский мост, но не взорвалась… Первыми вступили в бой полки истребительной авиации. На командный пункт 6 го авиационного корпуса поступили сведения о двадцати пяти воздушных боях, в которых сбито двенадцать немецких бомбардировщиков. К зоне зенитного огня приблизилось около двухсот самолетов. Десять из них было сбито артиллерийско пулеметным огнем…
- Товарищ Сталин, разрешите мне задать вопрос? - Из за стола для заседаний поднялся начальник Главпура армейский комиссар первого ранга Мехлис.
- Пожалуйста, товарищ Мехлис, - разрешил Сталин и обвел взглядом членов Политбюро: - У кого есть вопросы - не скупитесь, задавайте…
- Скажите, товарищ Журавлев, какое соотношение самолетов, сбитых артиллерией и пулеметным огнем? - спросил Мехлис.
- Преобладающее - артиллерией, - без промедления ответил Журавлев и открыл журнал с записями начальника штаба полковника Гиршовича. - Окончательные сведения уточняются. Но вот, например, зафиксировано, что пулеметчики сбили бомбардировщик, атаковавший Белорусский вокзал, а зенитные артиллерийские батареи лейтенанта Осаулюка и Турукало сбили по два бомбардировщика.
- Молодцы! - не удержался от восклицания Михаил Иванович Калинин, сидевший в конце стола и делавший какие то записи на листе бумаге в зеленой папке. - Пусть лейтенанты сверлят на гимнастерках дырки для орденов. Обязательно наградим!
- А какой расход боеприпасов - снарядов и патронов? - опять спросил Мехлис. - И сколько раз поднимались в воздух наши самолеты?
- Немцы пытались прорваться к Москве в течение пяти часов. - Журавлев, прищурив глаза, всмотрелся в записи в журнале: - За это время наша истребительная авиация сделала сто семьдесят пять самолето вылетов, зенитная артиллерия израсходовала двадцать девять тысяч снарядов, зенитными пулеметами выстрелено сто тридцать тысяч патронов.
- Впечатляющие цифры! - не без иронии ответил Мехлис. - Если зенитным огнем сбито всего лишь десять бомбардировщиков, то на каждого из них израсходовано почти по три тысячи снарядов и по тринадцати тысяч патронов?.. Как вы это расцениваете, товарищ Громадин и товарищ Журавлев? - И Мехлис устремил выразительный взгляд на Сталина, будто призывая его к единомыслию.
Сталин тут же откликнулся:
- Один очень старый грузин, мой земляк, однажды сказал мне: "Если б я арифметику знал так, как я ее не знаю, то вполне мог бы стать академиком…" По знанию арифметики вы, товарищ Мехлис, годитесь в академики…
Первым зашелся удушливым смешком Калинин, затем рассмеялся сидевший в кресле рядом со столом Сталина Молотов. А потом взорвались хохотом все, находившиеся в кабинете Председателя Ставки. Сталин даже удивился такому всеобщему веселью и тоже стал смеяться. Затем, подняв руку, призывая всех к вниманию, сказал, обращаясь к Мехлису:
- Уж если вы такой специалист по арифметике, то загляните в энциклопедию и подсчитайте, сколько израсходовано тонн металла в первую мировую войну на каждого убитого солдата.
Генерал Журавлев, который продолжал стоять у стола для заседаний, резко захлопнул журнал с записями, обвел обиженным взглядом членов Политбюро, а затем обратился к Сталину:
- Разрешите, товарищ Сталин, дать краткое объяснение товарищу армейскому комиссару первого ранга?
- Пожалуйста, - сказал Сталин.
- Я позволю себе уточнить для ясности, что прицельный огонь мы вели только по целям, освещенным прожекторами. А основная масса снарядов выпускалась в небо в качестве заградительной завесы Сегодня именно этот заградительный огонь сыграл решающую роль: только нескольким немецким бомбардировщикам удалось прорваться к центру Москвы.
- Хорошо, товарищ Журавлев, садитесь, - сказал Сталин и устремил вопрошающий взгляд на генерала Громадина, который по школярски поднял руку. - Вы что то хотите добавить?
- Да, товарищ Сталин. - Громадин встал и заулыбался. - Я хотел напомнить, что сегодня немцы сбросили не менее двухсот пятидесяти тысяч килограммов бомб. В этом можете не сомневаться, ибо у них, как и у нас, не рекомендуется возвращаться с боевых полетов с бомбами. Если вывести коэффициент полезного, с точки зрения немцев, действия их фугасок и зажигалок, то получится ноль целых и, извините, хрен десятых.
Лицо Мехлиса покрылось багрянцем; он явно сердился, однако старался не показать этого.
- На один Тушинский аэродром, - продолжал Громадин, - они сбросили тысячи зажигательных бомб. Все бомбы были потушены, и ни один самолет, ни один ангар не пострадали.
- В Тушино все пожары потушены, - не очень весело скаламбурил Молотов.
Среди членов Политбюро опять прокатился короткий смешок. Но Сталин, кажется, не вник в шутку Молотова, увлекшись какой то своей мыслью. Даже не поднял глаз. Это озадачило Щербакова. Он записывал в блокнот главное из докладов Громадина и Журавлева, мысленно формулировал текст для сводки Информбюро, прикидывал в уме, какого содержания должен быть итоговый приказ Наркома обороны. По его мнению, войска ПВО Московской зоны в основном хорошо справились с первой, весьма серьезной боевой задачей. Но ведь приказ подписывать Сталину… Сойдутся ли их точки зрения?.. И он взглянул на Сталина, словно рассчитывал угадать его мысли.
И чтобы не смущать свою душу, быстро набросал на чистом блокнотном листе то, что ему казалось неопровержимым:
"В ночь на 22 июля немецко фашистская авиация пыталась нанести удар по Москве.
Благодаря бдительности службы воздушного наблюдения (ВНОС) вражеские самолеты были обнаружены, несмотря на темноту ночи, до появления их над Москвой.
На подступах к Москве самолеты противника были встречены нашими ночными истребителями и организованным огнем зенитной артиллерии. Хорошо работали прожектористы. В результате этого более 200 самолетов противника, шедших эшелонами на Москву, были расстроены, и лишь одиночки прорвались к столице. Возникшие отдельные пожары были быстро ликвидированы энергичными действиями пожарных команд. Милиция поддерживала хороший порядок в городе…"
Дальше мысль Александра Сергеевича застопорилась: надо ли вносить в приказ наркома раздел о недостатках и просчетах?
А Сталин, будто опять догадался о сомнениях Щербакова, сказал:
- Мы не готовы полностью и глубоко проанализировать весь ход сегодняшнего отражения налета на Москву вражеской авиации. Товарищи военные сделают это лучше нас и доложат нам послезавтра. Однако двадцать два сбитых самолета - это более десяти процентов от числа участвовавших в налете. Для ночного времени - нормально. Нужно также иметь в виду и то, о чем докладывал сейчас маршал Тимошенко: общие потери немецкой авиации не столь уж маленькие… Но я согласен с товарищем Мехлисом вот в чем: заградительный зенитный огонь - это все таки пассивная форма обороны. Она требует очень большого количества снарядов. Мы должны проверить, выдержит ли наша промышленность такую нагрузку. И далее: надо поручить нашим ученым поискать более эффективные и более экономные способы ведения заградительного огня, чтобы меньше выстреливать снарядов впустую. Займитесь этим, товарищ Громадин.
- Слушаюсь, товарищ Сталин, - ответил генерал.
- И немедленно представьте к правительственным наградам всех отличившихся сегодня в отражении налета бомбардировщиков.
- Слушаюсь.
Затем Сталин устремил взгляд на Щербакова, и Александр Сергеевич понял, что он должен будет прочитать сейчас проект сообщения для печати и проект приказа по Красной Армии. И он, прежде чем начать чтение, озадаченно посмотрел на генералов: мол, проект приказа о их действиях, удобно ли обсуждать его при них. Сталин понял взгляд Щербакова.
- Можете быть свободными, - сказал он Громадину и Журавлеву.
Когда генералы ушли, Щербаков прочитал проект сообщения о налете на Москву для Совинформбюро.
- Пусть это будет и преамбулой к приказу Наркома обороны… Это первый с начала войны благодарственный приказ… - И Сталин начал неторопливо диктовать, глядя на Щербакова, который быстро записывал его слова: - "За проявленное мужество и умение в отражении налета вражеской авиации объявляю благодарность:
1. Ночным летчикам истребителям Московской зоны ПВО.
2. Артиллеристам зенитчикам, прожектористам, аэростатчикам и всему личному составу службы воздушного наблюдения (ВНОС).
3. Личному составу пожарных команд и милиции г. Москвы.
4. За умелую организацию отражения налета вражеских самолетов на Москву объявляю благодарность:
- командующему Московской зоной ПВО генерал майору Громадину;
- командиру соединения ПВО генерал майору артиллерии Журавлеву;
- командиру авиационного соединения полковнику Климову. Генерал майору Громадину представить к правительственной награде наиболее отличившихся".

Последний пункт приказа чуть ли не трагично отразился на судьбе генерал майора Громадина Михаила Степановича.
Сталин никогда, как говорится, не бросал слов на ветер и всегда строго, с жесткой требовательностью проверял, как выполняются его распоряжения, задания и даже малейшие поручения. И коль было приказано, что более подробные выводы об отражении первого налета на Москву Громадин и Журавлев "сделают лучше нас и доложат послезавтра", Сталин ровно через день вызвал обоих генералов в свой кремлевский кабинет.
И еще раз подтвердилась истина, что жизнь военачальников в условиях войны - тетка весьма суровая. Вникая в подробности боевых действий всех звеньев противовоздушной обороны в ночь на 22 июля, командование пришло к выводам, что недостаточно было глубоко продуманным, а на практике не весьма четким взаимодействие между различными родами войск. Не совсем удачно работали прожектористы, создав вокруг Москвы световое кольцо; город казался с воздуха будто раскинувшимся в воронке, и его легко было обнаружить. Нередко за одним немецким бомбардировщиком тянулось 15 - 20 прожекторных лучей, а отдельные самолеты, воспользовавшись этим, пролетали незамеченными. Иногда артиллерийско пулеметная стрельба велась впустую - по недосягаемым целям. Некоторые летчики истребители слишком долго задерживались в зонах ожидания и неумело вели поиск вражеских самолетов… Словом, было над чем размышлять в штабах войск ПВО всех ступеней, было что обсуждать на командирских совещаниях, на партийных и комсомольских собраниях.
Но ведь и немцы не дремали: подводили свои итоги и делали свои выводы. За первым их налетом на Москву последовали второй, третий… И так каждую ночь. Второй налет, например (в ночь на 23 июля), оказался для противовоздушной обороны Москвы более трудным, чем первый. Советские истребители и наземные огневые средства были ослеплены густой облачностью. Гитлеровцы не преминули воспользоваться этим благоприятным для них обстоятельством и ринулись на Москву мелкими группами бомбардировщиков на больших высотах через каждые 10 - 15 минут.
Но и это не помогло немцам. Из их 12 боевых эшелонов, составлявших 150 бомбардировщиков, четыре эшелона вовсе не были допущены к столице нашими ночными истребителями. Остальные самолеты противника натолкнулись на могучий заградительный огонь артиллерии, сквозь который удалось прорваться к городу только одиночным бомбардировщикам. В эту ночь немцы потеряли 15 своих самолетов.
Сталин и другие члены Государственного Комитета Обороны и члены Политбюро с удовлетворением выслушали доклады генералов Громадина и Журавлева о мерах по совершенствованию ПВО Московской зоны. А потом Сталин, устремив взгляд на Председателя Президиума Верховного Совета СССР Калинина, с недоумением спросил:
- А где Указ о награждении отличившихся воинов при отражении первого налета?
Калинин пожал плечами и вопросительно посмотрел в сторону Громадина. Перевел взгляд на генерала и Сталин. В кабинете воцарилась зловещая тишина. Всем стало ясно, что произошло необыкновенное: не выполнен приказ Председателя Государственного Комитета Обороны.
Громадин побледнел до такой степени, что казалось, он сейчас потеряет сознание. А лицо генерала Журавлева побагровело до черноты. Тишина в кабинете Сталина делалась все напряженнее и нестерпимее.
Громадин поднялся медлительно, будто на его плечах была непосильная тяжесть. Белизна лица генерала начала, кажется, заплескивать его виски - все заметили, как коротко подстриженные волосы на них вдруг засеребрились.
- Товарищ Сталин, - изменившимся до неузнаваемости голосом заговорил Громадин, - если можете - простите… Приказ о представлении к наградам я отдал, а до конца дело не довел… Замотался… Сегодня же документы будут у вас…
- Хорошо, - после некоторого молчания сказал Сталин. - Но запомните: Сталин не привык, чтоб его приказы не выполнялись…

К концу дня, созвонившись с Поскребышевым, генерал майор Громадин послал в Кремль пакет с наградными документами. Однако среди отличившихся в воздушных боях летчиков истребителей не значилось имя лейтенанта Виктора Рублева, который таранным ударом сбил близ Солнечногорска немецкий бомбардировщик Ю 88. Обстоятельства сложились для лейтенанта Рублева так, что в авиационном полку ему пришлось давать показания представителю военной прокуратуры. Виктора заподозрили в трусости, что является в боевых условиях преступлением.

дальше