12

Ровно в двадцать один час тридцать минут в кабинет заместителя Председателя Совнаркома и наркома иностранных дел вошли германский посол граф фон Шуленбург, его переводчик – советник немецкого посольства Хильгер и советский переводчик. Молотов вышел из-за стола навстречу дипломатам, пожал им руки.

Граф Шуленбург был в черном фраке, от него пахло сигарой, коньяком и загородной свежестью. Всем своим видом, непринужденностью, он старался демонстрировать безмятежность и некоторое удивление неурочным приглашением в Кремль. Но за напускной беспечностью посла Молотов уловил в его глазах, в голосе, в жестах подавленность. Сухопарый Хильгер тоже как-то неестественно сутулился, таил в глазах растерянность и даже испуг, будто не Германия грозила войной Советскому Союзу, а наоборот.

Пригласив немецких дипломатов сесть, Молотов прочел им заявление Советского правительства, которое сегодня утром было передано советскому послу в Берлине, и выразил удивление, что ни имперский министр господин Риббентроп, ни его первый заместитель статс-секретарь барон фон Вейцзеккер до сих пор не нашли времени принять представителей советского посольства. Молотов просил германского посла без малейшего промедления связаться со своим правительством и довести до его сведения заявление Советского правительства. Далее он спросил, не смог бы господин Шуленбург сказать, какие у Германии есть претензии к Советскому Союзу, чем объяснить слухи о близкой войне между Германией и СССР, а также почему германское правительство никак не отреагировало на миролюбивое сообщение ТАСС от 14 июня.

Слушая все это, Фридрих Шуленбург горестно вздыхал, беспомощно разводил руками, явственно давая понять, что он не готов к таким переговорам, так как не имеет указаний из Берлина.

Молотов с сожалением смотрел на немецкого графа. Шуленбург – старый немецкий разведчик; еще в царской России был германским консулом где-то на Кавказе, немного говорил по-русски. Так и оставался он высокопоставленным чиновником, не поднявшись до мудрого политика и осведомленного дипломата.

Сделав усилие над собой, Молотов еще попытался задавать вопросы. Но, увидев в глазах Шуленбурга отчужденность, поспешил закончить встречу.

Шуленбург и Хильгер уехали, возможно и сами не ведая, что через несколько часов снова окажутся в этом кабинете.

Где-то после трех часов ночи на даче Молотова раздался телефонный звонок. Трубку поднял дежурный. Звонили из Наркомата иностранных дел…

Дежурный разбудил наркома и доложил, что ему надо приехать в Кремль: германский посол Шуленбург требует немедленно принять его для передачи очень важного и неотложного меморандума германского правительства.

Что это мог быть за меморандум, Молотову было ясно. Он позвонил Сталину.

Вскоре Молотов был уже в Кремле, в своем кабинете, и молча всматривался в бледное лицо немецкого посла. Граф Шуленбург держал в трясущихся руках бумаги и, стоя, читал вслух текст меморандума Гитлера. Выговаривая срывающимся голосом каждую фразу в отдельности, он затем пережидал, пока советник Хильгер пересказывал ее по-русски… Трудно было германским дипломатам: в меморандуме Гитлера излагались нелепейшие обвинения в адрес Советского Союза. Будто бы он, Советский Союз, ведет усиленную концентрацию войск на германской границе, будто бы советские солдаты и самолеты вторгаются на германскую территорию.

Шуленбург, вынув из кармана платок, уже не прятал его, часто вытирая обливающееся холодным потом лицо. А у сухопарого Хильгера нервы совсем не выдержали: пришлось прервать чтение, пока советник пил воду, стуча зубами о стакан.

Тяжело давалась Шуленбургу и Хильгеру каждая новая фраза – плод грубого, топорного вымысла, сочиненного в Берлине. В меморандуме утверждалось, что «главное командование русских на различных участках германской границы готово в любой момент начать агрессивные действия», что «большевистская Москва готова нанести удар с тыла национал-социалистской Германии» и что заветная цель Гитлера – «спасти всю мировую цивилизацию от смертельной опасности большевизма и проложить путь к действительному социальному подъему в Европе…».

В кабинете Сталина тем временем собрались члены Политбюро, нарком обороны Тимошенко и начальник Генерального штаба Жуков. Сталин молча прохаживался по ковру. Все ждали появления Молотова.

Тяжкое это было время… К нему часто будут обращать взор летописцы, философы и златоусты всех континентов. Найдутся среди них и такие, которые позволят себе судить о событиях тех дней без должного понимания их сложной трагичности и рассматривать их с позиций некоего философско-исторического дальтонизма. А иные, стыдливо позабыв о бывших своих верованиях и публичных утверждениях, станут искать маятник «нового» времени и нередко скрип флюгера на чужой крыше принимать за голос истины. Эти люди при определенных гарантиях безопасности для себя, когда страх за свое благополучие не смущает их сердца, скоры на первое слово и на сомнительное дело. Они ревностно начнут высекать своими перьями искры из колеса истории и выдавать их за лучи правды. Глядя в прошлое через призму своего распаленного воображения, они будут замешивать истину на лжи и на собственном невежестве, преподнося плоды трудов своих как озарение гениев, воссоздающих подлинную и всеобъемлющую историю.

Но, к великому счастью истории, неодолимы те силы, которые защищают истину.

13

Ирина Чумакова никогда раньше не замечала, что Венера в вечереющем небе горит таким весело-голубым, вызывающе ярким огнем. Вечерняя звезда… Невозможно оторвать глаз от далекого загадочного светила! И этот угасающий субботний день тоже какой-то необыкновенный, наполняющий сердце несмелой, тихой радостью и счастливой тревогой.

Нева дышала теплотой уходящего июня и свежестью северных озер. Давно слинял багрянец заката на ее беспокойной глади. А Ирина и Виктор стояли на набережной и глядели, как сквозь белую ночь безмятежно и безучастно ко всему струилась река, чуть колебля в потрясающей глубине одинокую планету. Виктор, впрочем, больше смотрел на Ирину. Его темные глаза выражали сумятицу чувств: счастье, восторг, мольбу… И голос у него приглушенный, взволнованный; в его звучании слышалось еще что-то смущенно-мальчишеское и уже по-мужски решительное. В каждой фразе Виктора – беспомощность оттого, что все так случилось, отчаяние, что близится час разлуки; и такая нежданно-самоотверженная доверительность! Ирина краснела, прятала глаза от его умоляющих глаз, но все-таки прощала казавшиеся стыдными слова о любви, которых бы не потерпела, произнеси их так напрямик Олег Вербицкий.

Бедный Олежка! Он и не подозревал, почему Ирина не захотела встретиться сегодня с ним… Только вчера был шумно-торжественный выпускной вечер в школе. Только сегодня при восходе солнца разбрелся с Невского их бывший десятый «Б». Ирину провожал домой Олег Вербицкий и робко говорил о вечной дружбе, верности, о том, какое было бы счастье, если б они прошли всю жизнь вот так, рука об руку.

Ирина слушала Олега с чувством виноватости перед ним и думала о летчике-лейтенанте Викторе, который неизвестно как оказался на их выпускном балу. Летчик поразил всех своей ладностью, красными шевронами на рукавах, голубыми в золотых позументах петлицами с красными кубиками и серебристыми пропеллерами.

Ирина не особенно восхитилась лейтенантом. К армейской форме она привыкла с детства. Отец ее, всю жизнь военный, сейчас генерал. Но лейтенант озадачил тем, что, появившись в зале, стал кого-то высматривать среди девушек; увидев ее, радостно и растерянно заулыбался и чуть заметно кивнул. Ирина смутилась, подумала: может, случилось, что и лейтенант пришел за ней по поручению отца, хотя отец еще позавчера вечером уехал к новому месту службы, и сделала навстречу летчику неосознанный шаг. Лейтенант подошел, в это время заиграла музыка, и он протянул руку, приглашая к танцу. Все, кто наблюдал за этой встречей, решили, что Ирина и лейтенант давно знакомы.

Лейтенант действительно сказал:

– Я вас знаю. Вы Ирина Чумакова. Меня зовут Виктором. Мне давно… Я давно ищу случая поговорить с вами…

По интонации его голоса, по румянцу, пробившемуся на щеках сквозь густой загар, Ирина поняла, что он очень смущен, взволнован, заметила даже легкую испарину на его высоком лбу.

– Я выгляжу круглым дураком, правда? – как бы извиняясь, спросил он.

– Ну и пусть!.. Я вам все расскажу. Другого выхода у меня не было, вот я и пришел.

Ирина уже смотрела на Виктора с нетерпеливым любопытством. Что за объединяющая их тайна вдруг пролегла зыбким мосточком между ними?

Танцевали вальс. Ирина сразу почувствовала уверенность, с какой Виктор кружил ее. Постепенно улетучивалась тревога, было даже смешно, что дрогнуло в испуге сердце, когда Виктор кивнул ей головой. Как хорошо, что сделала ему навстречу шаг!.. Ну и пусть сердится Олег, ее верный рыцарь, с которым два года сидела за одной партой. Пусть шушукаются девчонки. Она будет вот так, смеющимися глазами смотреть в эти несмело зовущие, восторженные глаза, в его мужественное, загорелое лицо, такое чистое и юное.

Потом Виктор приглашал Ирину танцевать еще и еще. Она ловила на себе завистливые и осуждающие взгляды подруг, видела, что Олег Вербицкий, не вынимая рук из карманов, с напускной веселостью что-то рассказывал окружившим его ребятам и нарочито не обращал на нее внимания.

После очередного танца к Виктору подошел один из дружков Олега, что-то шепнул ему, и они вышли из зала. Исчез и Олег. Ирина сделала вид, что ничего не заметила, ей даже льстило, что сейчас где-то в коридоре или на лестнице стоят друг против друга, как петухи, Олег и Виктор… Тревожилась только, чтобы не было скандала, и боялась, что после объяснения с Олегом Виктор больше не подойдет к ней и она не узнает о том, несомненно, очень важном, что должен был сказать этот симпатичный лейтенант.

Но Виктор подошел к ней сразу же, как появился в зале, чуть побледневший и возбужденный. Заиграла музыка, и они привычно вошли в круг. Виктор тотчас же заговорил:

– Меня предупредили, что я раздражаю своим присутствием одного вашего поклонника.

– А вы не обращайте внимания, у меня много поклонников, – не без кокетства, чтобы скрыть тревогу, ответила Ирина.

Виктор, будто не расслышав ее слов, сумрачно заметил;

– Он ревнив больше самого Отелло: требует поединка. Я намерен держать себя, как вы скажете.

– А что я должна сказать? Я не знаю.

– Тогда я не отойду от вас до конца вечера и провожу домой. Потом буду с ним драться, хотя лейтенантам это не к лицу. Но он сам желает драки.

– Не надо, умоляю вас! – испуганно зашептала Ирина. – Не надо омрачать такой праздник! Он мой добрый товарищ, а мы с вами впервые встретились…

– Тогда я завтра… нет, это уже сегодня, в семь вечера жду вас у памятника Петру. – Виктор с повелительной мольбой смотрел в тревожную синеву ее глаз. – Иначе мы никогда больше не встретимся. Я в воскресенье на рассвете улетаю. Прошу вас, не отказывайтесь.

– Хорошо, – шепнула она упавшим голосом. – Только уходите без драки.

Чуть побледневший, он покидал зал под насмешливыми взглядами ребят, столпившихся вокруг Олега.

И вот теперь эта встреча на гранитном берегу Невы, этот тихий субботний вечер, не похожий ни на один из вечеров в ее жизни. Ирина знала, что лейтенант Виктор Рублев завтра улетает куда-то далеко от Ленинграда. Он впервые увидел ее, когда два месяца назад десятиклассники приезжали в их летную часть на экскурсию. После того Виктор несколько раз караулил Ирину у школы, но она всегда появлялась на улице вместе с подругами или с Олегом Вербицким.

Вот и все. Никакой тайны. Когда лейтенант Рублев узнал, что надо прощаться с Ленинградом, он решил: сейчас или никогда.

– Если б не улетал, я не посмел бы вот так, сразу, сказать, что люблю. Не сердитесь.

Она не сердилась, хотя была чуть-чуть разочарована. Бог знает, чего только не передумала, спеша на это свидание. Ей грезилось нечто необыкновенно-захватывающее, от чего знобко передергивались плечи; Виктор чудился рыцарем из какой-то сказки, которую, может, сама она подсознательно сочиняла все свое девичество. Очень хотелось поверить, что он ее любит. Но как поверить? Он видел ее только издали…

И все-таки Ирина слушала сбивчивые слова Виктора с замиранием сердца, будто возносилась на страшную высоту, будто уже близилось что-то вечно ожидаемое ею, чуть знакомое по призрачным грезам, по летучим снам. Она даже не вникала в смысл его слов, а сердцем ловила их чистую теплоту и искренность. Удивительно, что вчера еще ничего не было: не было Виктора, не было этой радостной вознесенности и чуть обжигающего щеки стыда…

Что она ему ответит? Нельзя же не сказать каких-то слов, хотя ничего не хотелось говорить, нельзя рассмеяться ему в лицо, как не раз делала, когда ей лепетали о любви школьные донжуаны. Виктор – взрослый, двадцатитрехлетний парень, летчик, лейтенант… Это не напускающий на себя важность желторотый Олежка, который больше, чем она, любит мороженое и конфеты… И она уже не девочка-школьница. Сегодня, вероятно, впервые в жизни Ирина по-настоящему почувствовала себя взрослой и сейчас неосознанно испытывала благодарность к Виктору за то, что именно он пробудил в ней это чувство, и она посмотрела на мир, на себя, на Виктора будто другими глазами – без мимолетности, с радостью за свою взрослость и с робким чувством какой-то серьезной обязанности перед жизнью.

– Ирина, почему вы молчите?.. О чем вы думаете? – Виктор горячечно всматривался в ее точеное лицо, стараясь угадать, что кроется за вспыхнувшим румянцем, за переменчивым блеском темно-синих глаз, смущенной полуулыбкой, залегшей в уголках ее четко очерченных, ярко-свежих губ, над которыми по краям трогательно золотился пушок.

– Все так неожиданно и странно… – Она вздохнула.

– Я понимаю, – торопливо и с тревогой перебил ее Виктор. – Я не требую никаких слов… Прошу об одном: разрешите писать вам и надеяться, что мои письма не будут безответными. На бумаге тоже можно многое сказать…

– Хорошо. Пишите мне пока на почтамт, до востребования. А потом я пришлю вам более точный адрес. Я еще не решила, где буду продолжать учебу

– в Ленинграде или в Москве.

– Почему?

– У моего отца такая профессия, что он больше трех-четырех лет не работает на одном месте. – Ирина умышленно умолчала, что отец ее генерал, дабы Виктор думал, будто его лейтенантское звание для нее в диковинку. – А Москва всегда ближе ко всем местам.

Держась за руки, они шли по Марсову полю. Виктор рассказывал о себе, о своем древнем городишке Спасске на Оке, о годах учебы в летном училище, расспрашивал, почему она хочет стать именно инженером. Потом не без плохо скрытого хвастовства распространялся о жизни летчиков, полной необыкновенных приключений и опасностей, а Ирина, слушая его, думала о другом. Окажется ли Виктор именно тем самым избранником сердца?.. Ведь она… не любит его. Еще не любит. С ним приятно, он красивый, он нравится… Но любить, испытывать мучительную страсть, знакомую по книгам, фильмам, спектаклям? Нет, такого у нее нет, да и это приходит, наверное, не сразу. И что это за странная надобность любить?.. Человек любит человека… Но она еще не стала человеком в том смысле, в каком ее учили смотреть на человека в школе, дома, всюду, вокруг. Человек – сеятель добра, творец и созидатель. А что посеяла она? Что умеют ее руки, на что способен ее разум, что принесет она людям?.. Нет, она пока что просто красивая девушка, даже очень красивая (она знает это). И только…

Ирина посмотрела на Виктора и увидела, что его лицо освещено радостью. Он ответил на ее взгляд неожиданными словами, придав им таинственность:

– На нас многие смотрят… Оглядываются. Я знаю почему.

– Почему? – удивилась Ирина.

– Мы… заметные… Понимаете, я говорю о… той привлекательной броскости, которая никому поодиночке не дается, даже такой красивой девушке, как вы. А мужчине тем более. А вот когда вдвоем… Есть такое хорошее слово: гармония. Это как один цветок – еще не букет, а один звук – не музыка… Впрочем, вы и сама – уже потрясающая песня!.. А я… пусть буду вашим музыкальным сопровождением… Хорошо? – И он, радуясь необычности вдруг родившихся, а может, позаимствованных откуда-то мыслей, не ощущая их банальности, засмеялся весело, заразительно, по-мальчишески.

Потом, после небольшой паузы, заговорил уже серьезно, с ноткой грусти:

– Нет, верно… Вот гляжу на людей, которые засматриваются на нас, и знаю, что они думают… Они угадывают, что я бесконечно счастлив рядом с вами и чувствую себя очень глупо от этого счастья, потому, может, и глупости болтаю. Но никто не подозревает, что я будто держу живое серебро в ладонях. Вот-вот проскользнет между пальцами – поминай как звали… Боюсь верить в свое счастье, боюсь его потерять…

Ирина с любопытством посмотрела на гуляющих по Марсову полю. Навстречу по неширокой песчаной дорожке плыл пестрый говорливый поток: парами, одиночками, группами; юные, молодые, пожилые, старые. Многие действительно смотрели на них. Но что особенного? Ирине даже нравилось дразнить своей красотой парней и девушек; в их восторженных или завистливых глазах она будто черпала какую-то силу, будто делалась от их блеска еще красивее и независимее. Однако сейчас ей было по-особому приятно, что ее видят рядом с этим лейтенантом. В то же время напыщенные слова Виктора запоздало рождали необъяснимую тревогу, и она почувствовала тесноту в сердце… Нет-нет, в его словах, конечно же, не чванливое самолюбование, а чистая искренность.

– Мне пора домой, – неожиданно для себя произнесла Ирина. – Я должна… мне надо подумать, разобраться во всем… Виктор, я вам очень благодарна за этот вечер… Я буду ждать ваших писем.

Они расстались за квартал от ее дома. Ирина опасалась, что возле парадного ее подкарауливает Олег. И пошла через проходной двор, чтобы попасть домой с черного хода. Встречаться с Олегом не хотелось ни на секунду, чтобы ничем не замутить тайные и неясные чувства, которыми была переполнена.

И все равно увидела Олега. Он стоял у тополя, росшего в углу двора, смотрел на темное окно ее комнаты и плакал. Да, плакал, прижавшись щекой к шершавому стволу дерева.

В ней шевельнулась жалость, и Ирина хотела кинуться к своему школьному другу. Но вовремя сообразила: Олег никогда не простит себе, что показал ей свои слезы… Придавленная и виноватая, она попятилась со двора на улицу и с парадного поднялась на второй этаж. Открыла дверь, зашла в квартиру и бесшумно нырнула в свою комнату. Зажгла свет и, чтобы Олег увидел ее, встала перед выходящим во двор окном.

«Милый, добрый Олежка, – с жалостью подумала о нем. – Верный рыцарь моего отрочества… Как мне дороги твои слезы!.. Спасибо тебе… Прости, что я не могу утешить твое любящее сердце… Невеста твоя еще в куклы играет… Прости и прощай…»

Постучалась и тут же вошла мать. Остановилась в дверях – девически стройная для своих сорока лет, как всегда красивая – и устремила на дочь укоряющие, заплаканные и тем не менее прекрасные глаза. Горькие складочки у губ, выражение душевной боли на иконописном лице напугали Ирину.

– Что случилось, мамочка?

– Где ты пропадаешь?! – Ольга Васильевна заплакала навзрыд. – Умер Нил Игнатович…

– Умер?!

– Позвонила Софья Вениаминовна… – Мать говорила сквозь всхлипывания, прикладывая к глазам платок. – Мы сейчас уезжаем в Москву… А тебя все нет.

– Уезжаем?.. – Ирина только тут заметила, что ее шифоньер открыт, а на стуле возле него собранный мамой чемодан.

– Посмотри сама, что еще из твоего надо взять… Надолго ведь едем…

– Почему надолго?

В кабинете отца зазвонил телефон, и мать заспешила из комнаты, на ходу бросая дочери слова:

– Нельзя Софью Вениаминовну оставлять одну… Кроме нас, у нее больше никого нет.

Ошеломленная, растерянная, Ирина присела на кушетку, отупело прислушалась к телефонному разговору за стеной и поняла, что звонили с вокзала от дежурного военного коменданта: билеты им приготовлены.

Внезапное известие о смерти близкого человека всегда потрясает, сметает все иные мысли и чувства, ввергает в пучину душевной боли и скорби. И даже если умирает просто знакомый, весть об этом вызывает протест и напоминает, что всех, в том числе и тебя, ждет этот рубеж.

Нил Игнатович был для Ирины не очень близким, но и не просто знакомым человеком. «Двоюродный дедушка». Ирина видела его всего лишь несколько раз, когда они бывали в Москве проездом, при переводах отца к новым местам службы. Сейчас Ирина была еще в таком возрасте, когда чужую смерть не связывают с собой. Но это известие – именно сегодня, в этот вечер, в первый вечер ее вольного девичества, когда к ее сердцу прикоснулось волнующее чувство ожидания любви,  – это известие показалось ей невероятным, противоестественным.

«Как же теперь я буду получать письма от Виктора?» – некстати мелькнула в ее голове эгоистическая мысль, но тут же угасла.

В комнату вернулась мама, как-то смущенно посмотрела на Ирину, затем отвернулась к раскрытому шифоньеру и, начав перебирать в нем оставшиеся Иринины платья, сказала:

– Доченька, с нами поедет в Москву Сергей Матвеевич, так что ты не удивляйся.

– Кто это?

– Ну, тот, которого мы завтра ждали в гости.

14

Хотя впереди путь неблизкий, выехать из Минска генералу Чумакову удалось только вечером. Задержались потому, что у полковника Карпухина оказалась целая гора дел в штабе округа.

Эмка резво мчалась по ровной дороге в сторону границы, прямо на зависшее над зубчаткой далекого леса солнце, огромное и красное. Зрелище заката всегда захватывало Федора Ксенофонтовича. Незаметно для себя прервав разговор с сидевшим на заднем сиденье Карпухиным, он завороженно всматривался в спокойную красоту клонящегося к горизонту светила, испытывая немой восторг, будто приобщаясь к праздничному таинству. Горизонт казался чистым и прозрачным, но солнечный диск, еще задолго до того, как прикоснуться к краю земли, начал срезаться, будто подтаивать снизу… Вот уже не хватало целой краюхи у солнца: чистое небо прятало в своих вечерних далях стены невидимых облаков, за которые и садилось светило. Вскоре над темной гребенкой лесов осталась висеть ровно отсеченная половина солнечного диска, и было похоже, что там, над дальними далями, плывет к земле купол гигантского ярко-красного парашюта… Вот купол делается все меньше и меньше, оседая за невидимую черту, и все явственнее тускнеет над ним небо. А краски земли вокруг неуловимо наливаются мягким бесцветьем…

Мерное гудение мотора, быстрая езда, разлитый вечерний покой над колосящимися полями, над темными рощами и перелесками, простершимися за обочинами дороги, и сама дорога, убегающая прямо в закатное небо, – все это навевало благостность и умиротворение. Куда девались дневные тревоги…

Долго ехали молча, словно убаюканные густеющими сумерками, в которых все больше тонуло пространство. А когда вечер уступил место ночи, глаза уже неотрывно смотрели на покатую блеклую спину дороги, с которой фары сильными лучами, будто золотыми метлами, смахивали темень.

Впереди туманный отсвет электричества. Вскоре показался городишко. Пересекавшая его дорога была, видимо, главной улицей, ибо, когда въехали в город, пришлось сбавить скорость: прямо на освещенной магистрали гуляла молодежь, прохаживались парочки.

За городишком ночь стала гуще. Не заметили, когда пересекли старую границу, затем свернули на грунтовку. В машине терпко запахло пылью…

То и дело попадались мосты, мосточки, мостики: много речек, речушек, ручейков несут воды через земли Белоруссии, обогащая эти земли и обогащаясь от них…

Генерал Чумаков досадовал, что у Карпухина не оказалось с собой карты. Чувствовал себя будто с завязанными глазами. Странное это ощущение, знакомое только военным людям, когда в ночной дороге не ведаешь, где ты находишься и какое расстояние отделяет тебя от места, куда едешь. Временами даже чудится, будто стоишь на одном месте, а из темноты в лучах фар на тебя наплывает незнакомый проселок.

Полковник Карпухин сообщил, что до Крашан, где размещался штаб корпуса, осталось часа два езды.

Эмка вкатила в какое-то местечко. В центре его, на плохо освещенной площади, водитель Манджура заметил колодец и попросил у генерала разрешения остановиться, чтобы долить в радиатор воды и дать мотору небольшую передышку.

Подъехали, вышли из машины. Манджура побежал к ближайшему дому попросить ведро, а Чумаков и Карпухин, задымив папиросами, решили размяться по узенькому тротуару, выложенному из цементных плит с насечкой. Минут через пять услышали сзади вопль Манджуры:

– Стой, зараза!.. Стрелять буду!

Когда, взволнованные, прибежали на голос, увидели, что их водитель сидел верхом на изгороди, отделявшей площадь от большого сада, и кому-то кричал в темноту:

– Стой, гад! Стреляю!..

Но стрелять у красноармейца было не из чего.

Полковник Карпухин, не понимая, что произошло, выхватил из кобуры пистолет, тоже метнулся к изгороди, но за ней – непроглядная чернота ночи.

– Хулиганье несчастное! – почти сквозь слезы рассказывал Манджура.  – Я залил радиатор, отнес хозяйке ведро, возвращаюсь, а он уже удирает.

– Кто?

– А разве я знаю? В военном. Проткнул все четыре колеса – и деру.

Только теперь Чумаков и Карпухин расслышали, как из колес эмки с шипением выходит воздух, и разглядели, что машина оседает.

Некоторое время стояли растерянные, недоумевающие. Из ближайших домов стали выходить разбуженные криками люди.

Никто не мог ничего объяснить.

В комплекте эмки было лишь одно запасное колесо. Клеить три остальных было нечем, да и потребовалось бы для этого немало времени.

Полковник Карпухин вопросительно посмотрел на генерала. Чумаков в ответ пожал плечами и сказал:

– А позвонить в Крашаны можно? Чтобы прислали какой-нибудь транспорт.

– Можно, – певуче ответила стоявшая в калитке двора полураздетая молодица. – Почта вон за углом. А то и заночевать есть где. Для военных у нас всегда место найдется.

– Так это она и продырявила колеса, чтоб ночевать остались! – с хриплым хохотком заметил топтавшийся рядом приземистый дедок.

Но Федору Ксенофонтовичу было не до шуток. В сердце закрадывалась смутная тревога.

Оставив Манджуру у машины, Чумаков и Карпухин подошли к почте. Под светящимся окном увидели военный мотоцикл с коляской.

– Номер не наш, – с сожалением сказал Карпухин, осмотрев мотоцикл.

Поднявшись на крыльцо, вошли в небольшую комнату, перегороженную фанерной стенкой с тремя окошками; за одним из них сидела перед коммутатором молоденькая телефонистка, она же и телеграфистка. А по эту сторону, у низенького почтового стола, дремал на табуретке майор с черными петлицами инженерных войск. При виде вошедших майор вскочил, принял стойку «смирно» и кивком седеющей головы отдал честь. Его фуражка с черным околышем лежала на столике, рядом с банкой клея и чернильницей.

Лицо майора было коричневое от загара, огрубелое, в нижней половине отяжеленное, нос крупный, чуть нависший над тонкими губами, брови выгоревшие, почти незаметные, а под ними глубоко сидящие настороженные глаза. Может, эти цепкие, мгновенно сбросившие дрему глаза, покрасневшие от усталости, и заставили Федора Ксенофонтовича обратить внимание на майора. После того как полковник Карпухин деловито попросил телефонистку срочно соединить его с Крашанами и назвал позывной военного коммутатора, генерал Чумаков заговорил с майором:

– Садитесь, пожалуйста, товарищ майор… А вас что, служба или личные дела здесь держат?

– Служба, – с готовностью ответил майор и присел на табуретку лишь после того, как генерал и полковник уселись рядом на крашеную скамейку со спинкой.

– Мотоцикл ваш? – включился в разговор Карпухин.

– Мой.

– Что-то я номера такого у нас не помню.

– Мы дорожники фронтового подчинения, – пояснил майор. – Мостами занимаемся.

– Позвольте, что значит «фронтового подчинения»? – удивился Федор Ксенофонтович.

Майор отвел глаза в сторону, будто смутился, потом посмотрел на телефонистку и, понизив голос, ответил:

– Ну, в смысле окружного подчинения… Сами понимаете… Штаб округа в любой час может стать штабом фронта. Время такое.

Федор Ксенофонтович с досадой подумал о том, что майор из дорожного батальона с большей определенностью говорит о близком начале войны, чем говорил командующий округом.

– Вам что-нибудь известно? – спросил он, требовательно глядя на майора.

– Нас предупредили, что надо быть готовыми, – уклончиво ответил майор и посмотрел на наручные часы. – Я жду звонка из Белостока от наших. Там, может, уже что-нибудь известно.

Ни генерал Чумаков, ни полковник Карпухин и в мыслях не могли держать, что перед ними сидел один из множества переодетых немецких диверсантов, заброшенных в приграничные районы. И самое удивительное, что «майор» им почти ничего не врал. Он действительно входил в отряд, который приготовился к диверсиям на дорогах предполагаемого отступления частей Красной Армии как раз в полосе корпуса, который ехал принимать Чумаков. «Майор» действительно ждал звонка из Белостока от своих, ибо до начала войны диверсантам было запрещено вести переговоры по рациям, и, как бы в насмешку над нашей беспечностью, они пока пользовались телефонной связью, взаимопроверяя, как удалась заброска на советскую территорию диверсионных отрядов на разных участках.

– Крашаны!.. Крашаны!.. – монотонно ворковала за перегородкой телефонистка.

«Майор» снова посмотрел на часы и сказал то ли со вздохом облегчения, то ли с досадой:

– Назначенное мне время истекло. Звонка уже не будет. – Затем повернулся к окошку, за которым сидела телефонистка: – Девушка, если ответят Крашаны, спросите, пожалуйста, заодно, есть ли у них связь с Белостоком.

Телефонистка в это время как раз установила связь.

– Крашаны?.. Тамарочка, ты? Не спи, миленькая, дай мне линию для военного начальства. – Она с любопытством повела в окошко красивыми глазами на генерала Чумакова. – Соедини, золотце, с «Черепахой»… Что?! На повреждении?.. А Белосток?.. Ясненько.

Выдернув из гнезд коммутатора шнуры, телефонистка с сожалением посмотрела на военных и, подперев маленьким кулачком нежный подбородок, участливо спросила:

– Что будем делать? «Черепаха» на повреждении, а с Белостоком тоже почему-то связи нет…

– Ну и порядки! – с укоризной произнес Федор Ксенофонтович. – Тут колеса дырявят, там линия не работает…

– Чертовщина какая-то! – сумрачно ответил Карпухин и обратился к телефонистке: – Пожалуйста, продолжайте вызывать «Черепаху».

– А что с колесами? – заинтересовался «майор», поднимаясь и надевая фуражку.

Когда Карпухин, не скрывая гнева, объяснил ему, «майор», поразмыслив и как-то оценивающе посмотрев на генерала Чумакова, неуверенно сказал:

– Я еду в направлении Крашан… Могу, товарищ генерал, вас завезти.

– А двоих? – ухватился за это предложение полковник Карпухин.  – Возьмите нас двоих… Как ваша фамилия?

– Птицын… Не могу двоих, у меня за рулем боец. А коляска, пожалуйста, в вашем распоряжении. – Он посмотрел на генерала выжидающе-настороженными глазами.

– Нет, это не дело, – Федор Ксенофонтович поморщился и перевел взгляд на Карпухина. – Как, Степан Степанович?.. Явиться в незнакомый штаб среди ночи одному, объясняться…

– Может, мне смотаться за машиной, – с готовностью предложил Карпухин.

Чумаков призадумался, затем поднял к глазам руку с часами и ответил:

– Это займет много времени… Я не думаю, чтобы связь долго отсутствовала.

Телефонистка, внимательно прислушивавшаяся к разговору военных, снова начала вызывать «Черепаху», а «майор» Птицын, надев фуражку и приложив руку к козырьку, спросил:

– Разрешите быть свободным, товарищ генерал?

– Пожалуйста.

Щелкнув каблуками, «майор» вышел.

Если б можно было увидеть из освещенной комнаты почты ее крыльцо, окутанное сумраком ночи! На нем в напряженной нерешительности остановился «майор» Птицын, он же Владимир Глинский – бежавший во время гражданской войны за границу отпрыск русского графа. Противоречивые чувства волновали сейчас Глинского. Конечно, недурно было бы привезти в лес, на базу своей абвергруппы, если не генерала, то хоть этого долговязого полковника. Впрочем, нет. Пленные свяжут отряду руки… Можно, конечно, разрядить сейчас в них свой пистолет и успеть скрыться: благо, водитель уже сидел в готовности за рулем мотоцикла…

Глинский медленно начал спускаться с крыльца. Надо было спешить в лес, где его люди дежурили у включенной рации. Пока не поступил по радио условный сигнал, пока по ту сторону границы в отмеченных на картах деревнях не запылали пожары – знак для начала действий абвергрупп, – было запрещено совершать диверсии или убийства. Иначе события могли сложиться, как в прошлом году во Франции: некоторые группы поспешили начать в тылу французов разрушительную работу, а срок вторжения германских войск был перенесен. И многие поплатились жизнью.

А может, радисты уже и приняли сигнал, если нарушилась телефонная связь? Глинский оглянулся на светящееся окно. Однако тут же ему подумалось, что дорога на Крашаны все равно будет под контролем диверсантов: никуда генерал не денется.

Глинский сел в коляску мотоцикла и зло зашипел на водителя – рослого рыжего парня в красноармейской форме:

– Это ты над колесами их машины поработал?

– Я.

– Черт тебя побери! Почему без приказа?

Генерал Чумаков и полковник Карпухин услышали, как под окнами взревел мотоцикл, затем его клекочущий рокот стал удаляться.

Федора Ксенофонтовича клонило ко сну, и он откинулся на спинку скамейки, закрыв глаза.

– Крашаны… Как «Черепаха»?.. Как «Черепаха»? – доносился из-за перегородки мягкий, убаюкивающий голос телефонистки.

Дрема была хоть и напряженно-чуткой, но в ее сладком тумане потерялось ощущение времени. Генерал Чумаков несколько раз вырывался из вязкого покоя, с трудом открывая глаза, и видел застывшего на табуретке с потухшей папиросой в губах Карпухина: полковник тоже дремал. Трудно сказать, как скоро в этом сонном безвременье послышался шум подъехавшей машины… Хлопнула дверца, затем затопали шаги на ступеньках крыльца почты. Федор Ксенофонтович стряхнул с себя сон и увидел на пороге красноармейца Манджуру.

– Товарищ генерал, машина готова! – доложил он, и в усталом голосе его прозвучали радость, облегчение и виноватость.

– Каким образом? – удивился полковник Карпухин, торопливо поднимая упавшую на пол фуражку.

– Тут недалече шофер из МТС живет, – пояснил Манджура. – Пришлось побеспокоить.

Генерал Чумаков поднялся и озабоченно спросил:

– А связи с «Черепахой» так и нет?

– Даже Крашаны больше не отвечают, – с удивлением и тревогой ответила телефонистка. – Такое впечатление, будто оборвалась линия.

Простившись с этой милой девушкой, все вышли на крыльцо и увидели, что уличные фонари потушены. Ночь наливалась пепельной бледностью, в которой зачинался рассвет; мирно дремавшие, дома напротив обрели очертания, а сад за изгородью, куда удрал ночью проткнувший колеса человек, уже не был пугающе-таинственным, хотя в глубине его еще теснились сумерки. Пустынная улица, рассекавшая городишко, показалась более широкой, чем ночью, а ее убегавший на восток конец будто утыкался в самую зарю, полыхавшую ярко и безмолвно. Было похоже, что там, по далекому краю неба, прошлись гигантские плуги, оставив за собой кровавые борозды.

В машину усаживались молча и неторопливо, словно стыдились своей поспешностью напомнить друг другу о беспомощности, которую испытали ночью. Но эту неторопливость будто взялась наверстать эмка. Она побежала по веерной брусчатке с упругой резвостью и вскоре вынесла их за окраинные домики, на ровный грунтовый шлях, простершийся меж седыми от тяжелой росы лугами. Где-то впереди угадывалась речка, ибо луга там раздвинулись еще шире, размашисто открывая простор, над которым светлеющее на западе небо гасило последние звезды.

Обычно, когда Федору Ксенофонтовичу приходилось впервые ехать по незнакомой земле, он всегда испытывал радость новизны и какого-то открытия для себя, поражаясь неповторимости и многообразию ландшафта и красок. Но сейчас эта радость была вытеснена тревогой, которая родилась, может, еще в Москве или в Минске, но особенно остро прикоснулась к сердцу этой ночью, когда кому-то понадобилось продырявить колеса их машины и когда выяснилось, что нарушена телефонная связь. Тревога эта не позволила сосредоточить мысли на том, с чего он должен будет начать свою деятельность командира механизированного корпуса, хотя свои обязанности, структуру и задачи корпуса Федор Ксенофонтович знал как нельзя лучше, ибо сам принимал участие в их разработке, в практическом и теоретическом их обосновании.

Механизированный корпус виделся ему как самое подвижное оперативно-тактическое соединение, способное, если учитывать угрозу нападения, намертво удерживать рубежи в оперативной глубине до подхода главных сил армии, наносить стремительные и сокрушительные контрудары по прорвавшимся подвижным группам врага, решать в составе армии задачи прорыва фронта и разгрома противника на всю глубину его обороны. И конечно, самостоятельные действия по открытым флангам и тылам противника и преследование… Но все это в будущем… Все это окажется возможным лишь тогда, когда две танковые и одна механизированная дивизии, составляющие корпус, будут полностью… ну, пусть хотя бы на три четверти, укомплектованы людьми и боевой техникой. Однако и этого еще мало: надо обучить штабы и подразделения, для чего также потребуется время…

Шофер Манджура выжимал из машины все, что мог, и столбы линии связи, мелькавшие за обочиной, будто отсчитывали скорость, с которой эмка мчалась по дороге. Когда проскочили небольшую рощу, Федор Ксенофонтович не поверил своим глазам: за мостком, что пересекал впереди дорогу, столбы лежали на земле – подпиленные, с разбитыми чашками-изоляторами, с поникшими, порубленными проводами.

– Вот вам и причина отсутствия связи! – с волнением воскликнул полковник Карпухин. – Чья работа? Надо бы остановиться да посмотреть.

Но не остановились: и так было ясно, что здесь поработала опытная вражеская рука… И от сознания этого недалекий лес справа уже таил в себе опасность, а пустынность дороги тоже казалась угрожающей. Однако все-таки не хотелось верить, что этот зловещий след – признак войны, что враг уже где-то рядом!

Выехали на пригорок, и Федор Ксенофонтович вдруг заметил над горизонтом какое-то черное ожерелье. Оно будто неподвижно висело в рассветном небе. И уже не отрывал от него взгляда: догадался – самолеты. Много самолетов.

– И вон левее тоже летят, – сказал тихо.

Беспокойно заворочался на заднем сиденье Карпухин. Пригнув голову над передней спинкой, он вглядывался в небо и будто простонал:

– Немцы… Неужели действительно война?.. Или очередная провокация?..

– Война, – сумрачно сказал Чумаков. Он теперь видел и слева армаду машин в подрумяненной выси. Еще минута – и передний косяк сверкнул огнями. Это отразились в стеклах кабин лучи восходящего солнца, еще невидимого с земли.

– А может, наши? – неуверенно высказал предположение Карпухин.

В груди Федора Ксенофонтовича тоже шевельнулась надежда: вдруг это учения нашей авиации? И он притронулся рукой к локтю Манджуры:

– Остановитесь.

Машина замедлила бег и остановилась на обочине. Все вышли на дорогу. Самолеты грохотали уже почти над головами. Высвеченные лучами солнца из-за горизонта, они больше не казались черными. Чернели только кресты в белой обводке на желтоватых крыльях.

– Идут на Минск, – прошептал генерал Чумаков. – Будем надеяться, что наблюдательные посты не дремлют.

дальше