В женщине, которая сидела за столом дежурной, он безошибочно узнал Полину Николаевну Ободко. Волосы те же, что и на фотографии, соломенно-седые, стянутые назад тугим узлом. Когда-то, наверное, тетя Поля была пригожа собой, но сейчас от ее лица, от маленького носа и сложенных над сухим подбородком пухло-морщинистых губ исходили замкнутость и старческая настороженность. Тетя Поля будто все время пыталась понять, не скрыт ли во всем, что происходит вокруг, обман. Правда, это ощущение скрашивали глаза — широко расставленные, ясно-серые, смотревшие прямо и мягко. Тетя Поля была в цветастом, не раз стиранном платье; поверх платья была надета меховая овчинная безрукавка.
Ровнин остановился у стола. Кивнул. Так как тетя Поля молча смотрела на него, он широко улыбнулся:
— Полина Николаевна?
Тетя Поля медлила, будто не зная, признаваться ли, что она — Полина Николаевна.
— Здравствуйте, — Ровнину сейчас нужно было только одно: произвести наилучшее впечатление. — Полина Николаевна, меня зовут Андрей. Я, наверное, работать с вами буду.
— Со мной? — тетя Поля всмотрелась в Ровнина. Мимо прошли еще три девушки — кажется, последние. — Зачем же со мной? Что, в общежитии?
— В общежитии.
— Так, так, так, так. Ох ты, сокол какой! — тетя Поля прищурилась. — Воспитателем? Воспитателя-то у нас нет.
Ей стало как будто легче. Да, человек она крайне недоверчивый.
— Не воспитателем — помощником коменданта.
— Это что же, должность новую ввели? — тетя Поля, кажется, совсем уже поверила ему. Добродушно оглядела Ровнина с ног до головы. — Помощник-то нам нужен, нужен. А от кого вы?
— От Игоря Петровича.
— От Игоря Петровича? — в голосе тети Поли теперь уже слышалось уважение. — Так, так, так, так. Ох ты, сокол какой!
— Правда, я еще только присмотреться пришел.
— А что тут присматриваться? Варя-а! — крикнув это, тетя Поля обняла себя за плечи, будто ей было холодно. — Присмотреться. Что присматриваться? Народ у нас аккуратный, хороший. А присматриваться — чего тут?
— Да уж наверное, — сказал Ровнин.
— Правда, насчет здания... — не договорив, тетя Поля оглянулась. Крикнула: — Варя! Варвара Аркадьевна! Аркадьевна-а! Варя! Ва-аря! Да где ты?
«Тетя Поля пищ. тех.! Св.? — подумал Ровнин. — Какая тут может быть «св.» — с такой тетей Полей?»
— Сейча-ас! — раздалось сверху. — Ну что там?
— Варь, спустись на минутку. Дело.
Тетя Поля повернулась:
— Комендант наш, Варвара Аркадьевна. Хорошая женщина.
— Полина Николаевна, вы что-то начали «правда, насчет здания» — и не закончили?
— Да нет, — тетя Поля улыбнулась. — Здание, я говорю, у нас небольшое, только, правда, хотела сказать, запущено немного. Так вот вы и поможете.
А может быть, именно как раз и «св.»? С такой тихоней?
— Это всегда, — сказал Ровнин. — Я ведь на все руки мастер. Штукатурю, белю, плитку кладу.
Сверху спустилась женщина в синем сатиновом халате, полная, пышущая здоровьем; лицо ее было круглорозовым, волосы убраны под лиловую косынку. Сказать, сколько ей лет, было нелегко; после колебаний Ровнин дал ей от тридцати до сорока.
— Плитку? — сказала тетя Поля. — Ай-яй-яй. Неужто и плитку?
— Да я все. Сантехнику заменяю, краны. Телевизор есть — и телевизор подстрою.
— Неужто и телевизор? — сказала женщина.
Ровнин незаметно оглядел комендантшу:
— И телевизор. Здравствуйте.
— Здравствуйте, я комендант общежития, — женщина поправила косынку. — Варвара Аркадьевна.
— Работать он будет у нас, Варь! — тетя Поля покачала головой, что означало: «ну и дела». — Работать, слышь? От Игоря Петровича он.
Варвара Аркадьевна несколько секунд смотрела на Ровнина изучающе. Надо побыть здесь хотя бы несколько дней, подумал Ровнин. Мало ли что может стоять за этими тихонями. Ведь раз он уже взялся за этот техникум, с его стороны тоже все должно быть чисто.
— Я еще не знаю, — надо выглядеть как можно скромней. — Вот посмотреть зашел.
— А кем, интересно? — комендантша опять поправила косынку. — Работать?
— Вроде помощником вашим.
— Помощником? А не воспитателем? Что, должность новую ввели?
«Врать так врать», — подумал Ровнин. Да и потом, вряд ли Семенцов его подведет.
— Да как будто ввели.
— Ну вот и хорошо. У нас же тут, — Варвара Аркадьевна широко и театрально развела руками. — У нас же тут — одна молодежь! Работать удовольствие. Николаевна? — комендантша повернулась к тете Поле.
— Ну, я и говорю, — подхватила дежурная.
— Ребята, девушки, и все учатся, все за собой убирают. Совет общежития у нас, и вообще. Простите, вас-то как зовут?
— Андреем.
Кажется, пока все идет чисто. Даже очень чисто. А может быть, слишком чисто?
— А по отчеству?
— Да ну! — Ровнин улыбнулся. — Я по отчеству не привык. Зовите просто Андреем.
— Договорились — Андреем. Сами-то местный? Южинский?
Проверка? Или от простоты душевной?
— Считайте, южинский. Родился здесь, ну, потом уезжал, армия, то, се. Сейчас вот вернулся,
— Как хорошо-то, — тетя Поля сложила руки. — Ой, хорошо-то. И плитку умеет класть. Умеешь плитку-то класть, Андрей? Не врешь?
— Плитку? — Ровнин понял, что если это не наигрыш, то здесь «тепло». Ценные слова. Впрочем, плитка — это всегда почти точно.
— Говорил ведь? — тетя Поля добродушно нахмурилась.
— А как же, говорил. Какую надо, декоративную или простую?
— Да уж я не знаю. Любую.
— И телевизор? — сказала комендантша.
— И телевизор.
— Так значит, — Варвара Аркадьевна взяла его за рукав. Перешла на полушепот: — Андрей! Андрей-ей! Все-о! Все, молодой человек!
— Ну прям подарок, — сказала тетя Поля.
Неужели две такие чистые женщины — и с налетчиками? Нет, невозможно. Но тогда почему у Лешки запись?
— Идите к Игорю Петровичу! Ну, мигом? — все так же шепотом сказала комендантша.
— А что, и пойду, — Ровнин открыл застекленную дверь.
— Идите и скажите: Варя, ну, Варя — это я, Варя, скажите, просит. Просит слезно, чтоб оформил.
— Хорошо, я быстро и назад.
— Давайте, давайте, — сказала вслед комендантша.
Выйдя в переулок, Ровнин вздохнул. Кажется, пока все без проколов. По крайней мере, представился он так, как хотел. Но все-таки — так всегда бывает — на секунду возникло сомнение. Может быть, все это зря? Все это? Может быть, и общежитие, и тетя Поля — пустой номер?
Через час, застелив стол в прихожей общежития газетами и надев черный комбинезон «хэбэ-бэу», Ровнин тщательно смывал с потолка старые белила.

Все это, облачение в робу и побелка потолка, может быть, и было лишним. И вообще, пока в техникуме ничем толковым даже и не пахло. К тому же помощник коменданта совсем не обязан сразу браться за мелкий ремонт. Но все-таки, при всей сомнительности этой затеи, было два важных момента, о которых Ровнин все время помнил. Во-первых, тетя Поля и все, что было связано с удочкой насчет плитки, которую он забросил еще утром. Если она пригласит его к себе домой положить плитку и он сможет откровенно поговорить — это идеально. Во-вторых, надо же ему что-то выдумать здесь, в этом «женском монастыре», чтобы не вызвать в первый же день особого интереса. Ведь вполне может быть, что ему придется сидеть здесь не один день. Но если он будет торчать на проходе со скучным лицом — всякой конспирации конец, его тут же засекут. В лучшем случае начнутся догадки, пересуды и так далее. Значит, он должен сразу сделать что-то такое, что погасит к нему всякий интерес. Сразу стать чем-то своим, привычным, обыденным, таким же обыденным, как потолок, стены, запачканный краской комбинезон.
Тщательно смыв с потолка в прихожей старые белила, Ровнин начал не торопясь купоросить ближний угол. За время, пока он работал, в общежитие с улицы вошли только две девчушки, два этаких курносика, одна в очках, другая в спортивном костюме. Потом появилась почтальонша, полная, с мужеподобным лицом. Она быстро разложила по ячейкам письма и ушла. Два раза проплыла мимо, на улицу и обратно, Варвара Аркадьевна. Первый раз комендантша, проходя, сказала: «Вот молодец». Второй раз спросила:
— Обедать с нами будешь?
Обедать... Значит, они едят здесь. «Пообедать было бы неплохо», — подумал Ровнин.
— Так что, обедать будешь? — повторила комендантша. — Андрей? Что молчишь?
Ровнин сделал вид, что занят тем, чтобы слой купороса ложился ровно.
— Буду. Вот купоросить закончу, и все. А где?
— Да у нас тут, в дежурке.
Полное впечатление, что это чистые, кристально чистые женщины, но, с другой стороны, ведь есть Лешкина запись. Должна же она что-то значить.
— Спасибо, я сейчас приду, — сказал Ровнин.
— С тетей Валей тогда прямо иди. Тетя Валь!
Уже знакомая ему дежурная, сменившая в двенадцать тетю Полю, повернулась и подняла очки. Она была все в том же повязанном крест-накрест пуховом платке.
— Ну? — сказала она.
Кажется, все это время она делала вид, что не замечает его.
— Это наш новенький, я говорила, работать у нас будет.
— Знаю, — дежурная встала. — Виделись уже. Слезай, слезай, работник. Борщ доходит, сейчас принесу.
Дежурная комната была тут же, в начале коридора, небольшая, с диваном, квадратным столом и двумя аккуратно застеленными кроватями. «Хорошая комната, — подумал Ровнин. — Очень даже». Он сел на диван. Тетя Валя принесла из кухни борщ, разлила по тарелкам.
— Ешь, не стесняйся, на вот ложку, — она сунула ему ложку. — Здесь, если что, и заночевать можно. Звонок от стола проведен, что случится, позвони. — Тетя Валя, нарезав крупными кусками хлеб, придвинула к себе полную тарелку. — Мы здесь все свои.
Вернувшись в прихожую, он проверил белила, развел их пожиже, заправил в пульверизатор. Взобравшись на стол, для пробы легко провел первый слой. Кажется, белила ложились хорошо. Он стал не торопясь обрабатывать потолок. Закончив участок над собой, он слезал, передвигал стол метра на два и, взобравшись, начинал обрабатывать следующий участок. Входная дверь хлопнула всего два раза. Но потом, примерно через полчаса работы, дверь стала хлопать чаще. Когда же ему осталось только добелить угол, около четырех дня, дверь уже открывалась и закрывалась непрерывно — это возвращались из техникума девушки.
Ровнин продолжал работать, почти не оглядываясь на дверь. Входя, некоторые тут же исчезали в коридоре. Но большинство девушек сначала останавливалось у стеллажа для писем. На него, кажется, пока никто не обращал особенного внимания. Сначала он пытался запомнить каждую — лицо, фигуру, походку, движения, но потом понял, что это бесполезно. Девушек было слишком много. Ровнин выделил четырех — не заметить и не выделить этих четырех было просто невозможно. Про каждую из них он мог бы сказать: королева. Особенно запомнились ему две: блондинка спортивного вида и староста общежития, статная черноволосая красавица, которую все звали Ганной. Стараясь как можно тоньше и ровней наносить последние мазки, он спокойно рассматривал входящих.
На другой день, в субботу, обходя вместе с Варварой Аркадьевной и старостой общежития комнаты, Ровнин уже знал по спискам, кто где живет. Староста общежития Ганна Шевчук была красива — темноволосая, с большими светло-карими глазами. Правда, сейчас, когда они совершали обход, ее лицо постоянно хмурилось. Она казалась несколько тяжеловатой для своих двадцати лет, но явно обладала тем, что принято называть статью.
Они проходили комнату за комнатой, и Ровнин со слов Ганны старательно записывал: где сломана кровать, где не хватает лампочки, где разбито и пока заставлено фанерой или закрыто картоном окно. Ганна и говорила медленно, весомо, тяжело, добавляя обязательное «пожалуйста»:
— Андрей, пожалуйста... Андрей, пожалуйста, посмотри сюда... Девочки, пожалуйста, откройте кровати...
Когда они обошли все общежитие, Ровнин зашел в дежурку, достал блокнот, проверил записи. Дверь открылась, и он увидел тетю Полю. Она смотрела на него нерешительно. «Что это она?» — подумал Ровнин. Да, наверняка все это что-то значит. Неужели они его вычислили? Да, кажется. По крайней мере, очень похоже. И в любом случае упускать ситуацию сейчас нельзя. Никак нельзя.
— Да, тетя Поль? — Ровнин сделал вид, что изучает записи. — Значит, восемнадцатая комната — кровать. Двадцать вторая — лампочка.
— Андрюш, — тетя Поля вздохнула. — Уж ты извини, что обращаюсь. Но ты вот сказал. Помнишь, вчера-то еще? Насчет плитки.
«Вот удача!» — подумал Ровнин. Теперь только не упустить. Нет, он не упустит.
— Это насчет какой плитки, тетя Поль? — равнодушно спросил он.
— Да мне, Андрюш. Завтра как раз воскресенье. А, Андрюш? Плитку дома положить в кухне. За плитой и над раковиной. И все. Я бы не стала тебя беспокоить, да тут как раз...
Тетя Поля замолчала.
— А, — сказал Ровнин. — Плитку.
— А я эту плитку давно уже хотела.
— Где вам плитку-то? За плитой, говорите?
— За плитой, за плитой. И над раковиной.
— Далеко ехать-то до вас?
— Да какой там далеко? Зеленковская, сорок девять, квартира сто шесть. Только плитки этой у меня нет, понял? Я тебя, Андрюш, — сказав это, тетя Поля сузила глаза, — Андрюш, я тебя не обижу.
— Ну вот еще, не обижу. Нам же, тетя Поль, работать вместе, а вы — «не обижу».

Утром, в восемь, Ровнин уже стоял на лестничной площадке у квартиры тети Поли по адресу: Зеленковская, сорок девять. С собой он прихватил небольшой бидон с синей масляной краской и ящик плитки, заранее взятый у завхоза. Дверь после его звонка тут же открылась; тетя Поля, увидев Ровнина, заулыбалась, заохала:
— Ой, Андрюшенька, ой, молодец! Ну входи, входи. — Она взяла его под руку, осторожно ввела: — Заходи, заходи, вот сюда. Ставь, ставь. Помочь? Ой, прям не знаю, как благодарить. Да дай помогу. Ой, Андрюш, тяжесть небось. Иди сразу на кухню, сейчас поешь, я тебе горяченького приготовила.
— Ладно, ладно, тетя Поль, — Ровнин поставил ящик. — Есть я не буду, спасибо. А вот кухня, где она у вас?
— Это как не буду? Это ты брось, я тебе и бутылочку вчера купила, — тетя Поля повела его на кухню. — Садись. Да садись же.
— Нет, тетя Полечка, и пить я не буду. — Ровнин успел заметить — квартира однокомнатная, обставлена небогато. — Спасибо. Я сразу лучше за работу.
— И пить не будет. Что ж я, зря старалась? Ну, рюмочку-то выпьешь?
— Нет, тетя Поль, никак. Вы что, одна живете?
— Одна, Андрюшенька, одна, — тетя Поля силой усадила его за стол. — Садись. Да хоть яишенку-то съешь? А?
— Нет, тетя Поль, спасибо. Что, и детей нет?
— Как же нет? Дочь взрослая, работает под Южинском в санатории.
— А, — понимающе кивнул Ровнин.
— Двое у нее, мальчик и девочка. Я к ним каждую неделю езжу, а то, бывает, они. Ну что ж ты, так ничего не будешь есть?
— Не буду, тетя Поль. — Он встал и наскоро оглядел стену. Посмотрел, пройдет ли за плитой кисть. Как будто кисть проходила. Работы будет немного. А живет тетя Поля одна. Кажется, лучше всего сейчас с ней поговорить напрямую. К тому же вполне может быть, что Лешка в свое время именно так и сделал. Другого здесь просто не придумаешь.
— Ну что? — озабоченно спросила тетя Поля. — Получится? А?
— Получится, как не получиться, — Ровнин погладил стену. — Я, тетя Поль, долго думал, как вам плитку класть. Можно на спецпасту, можно на цемент. Но вы ведь, наверное, красиво хотите?
— Ой, Андрюш, — тетя Поля зажмурилась, покачала головой. Взяла тряпку, протерла стол. Вздохнула: — Кто ж красиво не хочет?
— Ну вот. Так я вам сделаю декоративно, на масляную краску, с зазором. Краска синяя, а плитка у меня белая, да еще квадратиков двадцать есть голубой, для симметрии. А, тетя Поль?
Тетя Поля приложила руку с тряпкой к сердцу:
— Ой, Андрюш. Прямо не знаю.
— Ну, ну, тетя Поль, я же еще не сделал. А теперь займитесь чем-нибудь. Ну там, в комнату пойдите, чтобы здесь не мешаться.
— Может, тебе помочь что, убрать?
— Не нужно ничего, тетя Поль, я сам. Вы побудьте где-нибудь.
— Хорошо, хорошо. — Тетя Поля ушла.

Часа через три последним, легким притирающим движением закончив работу, Ровнин выпрямился. Да, кухня стала лучше. Белая плитка, посаженная с редкими вкраплениями голубой на слой темно-синей масляной краски, гляделась. Невыразительная до этого бурая кухонная стена за газовой плитой и над раковиной теперь сверкала белизной, а голубая плитка и полусантиметровый зазор прямых линий придавали этой белизне нужную живость. Ровнин обернулся:
— Тетя Поль, вы где? Все-о! Принимайте работу.
Тетя Поля остановилась в дверях. Зажмурилась, заохала:
— Ой! Ой, Андрюш! Ой, красота! Ой, прямо не знаю. Ну-у! Ну-у!
Она подошла к стене.
— Только руками пока трогать не надо, тетя Поль, — Ровнин сел. — Высохнет краска, тогда пожалуйста.
— Ну, прямо красота. Уважил, Андрюшенька. Просто уважил. Когда высохнет-то?
— Денька три для верности придется подождать.
Кажется, сейчас самый момент. Да, именно сейчас. Он достал из внутреннего кармана Лешкину фотографию. Лешка на ней был снят для личного дела, незадолго перед тем, как уехать в Южинск.
— Тетя Поль.
— Да?
Она обернулась, увидела фотографию и глянула на Ровнина. Это явно было неожиданностью для нее, и она сейчас будто спрашивала: «Что это?» Ровнин протянул фото:
— Посмотрите, тетя Поль. Вам этот человек не знаком?
Тетя Поля взяла фотографию. «Нет, — подумал Ровнин, — ведет она себя абсолютно чисто».
— Что-то знакомое, — вглядываясь, сказала тетя Поля. Закусила губу. — Знакомое. Знакомое, а вот вспомнить не могу. Где же я его видела? Где же?
Не нужно ее торопить. И пугать не нужно.
— Вспомните, тетя Поль. Это очень важно. Очень.
— Так это ж Леша, — тетя Поля еще раз всмотрелась в фотографию. — Ну да. Леша, милиционер. Он. Ну, точно.
Леша, милиционер... Значит, она знает, кем был Лешка. Ну, прежде всего уже само по себе это новость. Тетя Поля все знает. Откуда?
— Леша-милиционер?
— Ну да. Леша. Он ко мне заходил. Недавно заходил. Зимой.
— Куда к вам?
— В общежитие. Куда ж еще?
Тетя Поля внимательно всмотрелась в Ровнина.
— Что, тетя Поль?
Ровнин понял: скрывать что-либо теперь уже не имеет смысла.
— Та-ак. — Это она сказала уже протяжно-утвердительно. — Та-ак. Значит, ты тоже милиционер. Ну и ну.
Крутись не крутись, хитрить теперь бессмысленно.
— А я-то думаю, что это он? Плитку положить, то се. Милиционер, значит?
— А откуда вы знаете, что он... — Ровнин помедлил, — этот Леша, был милиционером?
— А сам-то ты тоже ведь милиционер?
— Ну, милиционер.
— Как это откуда? — тетя Поля взяла тряпку, провела по столу и отложила. — А что тут не знать? Он же ко мне пришел и сам, ну, это — рисунки мне показал.
— Рисунки?
— Ну да — рисунки.
Лешка показал ей рисунки. Из третьей папки? Вот это номер!
— Какие рисунки?
— Какие. На рисунках этих четыре парня. Нарисованы, значит. Ну, трех-то я даже и не видела. А четвертого... — Замолчала. Молчит.
— Что — четвертого?
Тетя Поля вздохнула:
— Худенький такой, лопоухий. Его я признала. Вроде похож.
— Подождите, подождите, тетя Поль.
Ровнин чувствовал, что все в нем сейчас колотится. Да, он хорошо знал, что это. Это чистый нервный колотун. Причем с ним давно уже такого не было. Ну-ка, Ровнин, успокойся. Успокойся. Ну, Ровнин.
— Подождите, тетя Поль. — Он отвел взгляд, чтобы она не видела, и зажмурился. — Да вы сядьте. Сядьте, пожалуйста.
— Ну, села, — тетя Поля села с другой стороны стола. — Села.
Кажется, мандраж прошел. Да, как будто бы.
— Расскажите все по порядку. Не торопитесь. С самого начала.
Она нахмурилась.
— Ну, прежде всего, когда он к вам пришел?
Молчит. Значит, может быть, что-то забыла. Вполне.
— Точную дату хотя бы вы можете вспомнить?
— Точную? Дай бог памяти. Было это... было... в конце зимы. Да, в конце зимы.
— В конце зимы. А когда точно?
— Да недавно совсем, недели три.
Она раздраженно замолчала, будто злясь на то, что не может вспомнить точной даты.
— В конце зимы — значит, в феврале?
— Ну да, в феврале.
— А день?
— День? Ах ты, прямо затмение. Не помню дня. В конце месяца.
— Вспомните, тетя Поль. Пожалуйста.
Тетя Поля с сожалением улыбнулась:
— Может, после дня армии, но точно не скажу. После праздника.
После праздника. Это уже много. Если Лешка приходил к ней после двадцать третьего февраля, а убили его двадцать пятого, то остальное, насчет даты, в принципе можно не выяснять.
— После праздника? Праздник двадцать третьего февраля. Значит, двадцать четвертого?
Тетя Поля застыла вспоминая:
— Может быть. Двадцать четвертого. Или двадцать пятого. Да, так примерно. Нет, двадцать пятого. Я как раз дежурила двадцать пятого. Дежурство заканчивала, — она с облегчением улыбнулась.
Двадцать пятого. Ну и ну. Лешка приходил к ней в день своей смерти.
— А в котором часу?
— Утром. Да, утром, часов в десять. Все уже в техникум ушли.
— Он пришел к вам, и что дальше?
Тетя Поля покачала головой. По поведению — она чиста.
— Дальше. Дальше вошел, значит, он, а я и не думала сначала, что милицейский. В курточке такой, сам худенький. Подошел, значит: «Здравствуйте, говорит, я из милиции». Ну что ты, Андрюш, смотришь-то так?
— Вы, тетя Поль, подробней.
— А чего подробней, уж куда подробней. Книжку показал. Красненькую. Ну, я книжку эту не стала даже смотреть. Мне это ни к чему.
— А потом?
— Потом? Ну, потом. Потом он их и достал, эти рисунки. Карандашиком так, на бумаге нарисованы. Показывает, я гляжу — четверо парней. А он: «Посмотрите, — говорит, — у вас тут не болтался на входе кто-нибудь, похожий на этих?»
— Что, именно так и сказал?
— Да, говорит, не болтался ли, говорит? Особенно, говорит, около стеллажа для писем.
Вот это да! Около стеллажа для писем? Это — связь!
— Ну а вы?
— А что я? Я же говорю, как раз накануне я вроде видела одного, похожего на этого лопоухого.
Ровнин достал из кармана бумажник, порылся в нем, выудил фотокопии Лешкиных рисунков. Выбрал и положил на стол изображение «Маленького». Тетя Поля испытующе посмотрела на Ровнина. Подтянула к себе фотографию.
— Вот те на, и фото даже есть. Ну, он, он это, этот самый, которого Леша мне показывал. Он.
Ай да Лешка. Ай да Лешка, молодец! Черт, Евстифеев! Что же ты делаешь? Значит, Лешка ухитрился определить лопоухого. «Маленького». Вот тебе на. «Маленького» засекли. Ну и Лешка! Черт, ну и Лешка!
— Вы что, в самом деле его видели? — Ровнин спрятал фото. Проверить лишний раз не помешает.
— Кого?
— Ну, лопоухого?
— Да я же говорю, видела. Накануне, как раз то ли в праздник, то ли за день до праздника. Нет, в праздник.
Ровнин почувствовал, что он сейчас готов закричать: «Лешка! Лешка, ты молодец!»
— Я же своих-то всех знаю. А он, лопоухий-то этот, как раз днем, часа в четыре, входит.
Часа в четыре приносят вторую почту.
— Входит. Я его сразу заприметила. Такой вертлявый, щуплый. Только я не поняла, зачем он. Потому что обычно у нас тут, знаешь, молодежь, как на мед. Девки ведь, женское-то, считай, общежитие. Да еще праздник.
— Понятно, тетя Поль. А вы что, раньше его никогда не видели?
— Нет, не видела.
Не видела. А может быть, видела, но не замечала.
— Так что этот лопоухий?
— Ну просто, вошел так, я-то его вижу, что чужой, но подумала, мало ли чего. Всех, кто к нашим девкам постоянно ходит, я так в лицо будто знаю. А этого никогда не видела. А он в прихожей вроде у ящика с письмами покрутился. Покрутился так, покрутился, и вроде ничего.
Вроде ничего. Значит, она не увидела, как он брал письмо.
— Покрутился — и что дальше?
— Ну и назад, на улицу.
Не увидела. А он брал. Наверняка брал. Пятьсот процентов, что брал.
— Что — только покрутился?
— А что еще? — тетя Поля недоуменно посмотрела на Ровнина. — Покрутился, я ж и говорю. Покрутился и назад.
— Он из ящика ничего не брал?
Тетя Поля вздохнула. Задумалась. А может быть, он и в самом деле не брал? Может быть, вообще это был не тот лопоухий?
— Ну, тетя Поль?
— Да вот, этот вот, Лешка этот, он ведь тоже про письмо интересовался. «Брал ли, — говорит, — этот лопоухий письмо?» Все допытывался.
— Ну так что же все-таки, брал?
Пусто. Прокол. Ясно, что лопоухий, если это был тот лопоухий, письмо брал. И ясно, что взял он его так, что тетя Поля этого не увидела. Но может быть, она вспомнит.
— Тетя Поль? Ну? Пожалуйста? Вспомните. Может быть, все-таки видели?
— Не видела. Чего не видела, того не видела. Может, взял он это письмо, а может, нет. Народу у нас знаешь сколько бывает в прихожей. Стоят, девок ждут, это обычная картина. Ну и, я думаю, мало ли этому что надо. Крутится, и пусть себе крутится. Их тут много крутится. Мое дело, лишь бы в общежитие не проходили.
Впрочем, взял ли он письмо, теперь уже не так важно. Жаль, конечно, так можно было бы определить букву ячейки. Если, конечно, письмо вообще там лежало. А если лежало, то, верней всего, на нем должна была быть вымышленная фамилия.
— Ну и дальше что?
— А что дальше? Леша этот, он поговорил со мной. Я, конечно, все ему сказала. Ну, про этого лопоухого. Как оно все было.
— А он?
— А он, он говорит: «Спасибо, тетя Поля, я к вам, — говорит, — еще зайду». Приятный такой парень.
Зайти снова Лешка, конечно, уже не успел. Его убили. Если это было двадцать пятого февраля, то Лешка после этого разговора сразу же поехал вместе с группой ВОХР перевозить выручку торгового центра. Потом была перестрелка. Лешка, наверное, именно поэтому только и успел записать неразборчивое: «Тетя Поля! Пищ. тех.! Св.?» И все. Значит, Лешка вышел на тетю Полю, но как? Как именно он на нее вышел? Вариантов много. Но прежде всего, да и скорее всего, Лешка мог просто обходить все общежития. В смысле, все общежития, в которых есть вот такие, открытые для каждого желающего, стеллажи для писем. А такие стеллажи есть практически в каждом общежитии. Сколько же этих стеллажей в Южинске? Институты, училища, техникумы, интернаты. Потом есть еще стройобщежития. Но как Лешка вышел именно на эти стеллажи? Ясно, Лешка искал связь. Да, это очень похоже на Лешку. Особенно на Лешку в безвыходном положении. Лешка безусловно искал связь. Он перебирал все, что может быть, в смысле, перебирал варианты связи, которые трудно контролировать. И пробовал. Может быть, он пробовал что-то еще. Но в том числе взял в работу и эти стеллажи.
— Ой, Андрюша, — тетя Поля сложила ладони. — Ой. Значит, и ты из милиции? Вы что ж, ищете, что ль, кого? Этих четырех? Которые на рисунках?
— Тетя Поль, — Ровнин улыбнулся. — Плитку-то я вам разве плохо положил?
Она покачала головой, улыбнулась:
— Андрюш, да о чем ты говоришь. Да мне из милиции, не из милиции, лишь бы человек был хороший.
— Я из милиции. И ищем мы этого лопоухого.
— Ну да, я сразу поняла, жулик он. Крутился-то прямо как уж.
— Теперь скажите мне, Леша, он как, предупреждал вас, просил никому об этом не рассказывать? Что вы отворачиваетесь?
Все ясно. Наверняка она кому-то все рассказала — и о Лешке и о лопоухом. Да, судя по тому, как она сейчас отвернулась, рассказала. Если комендантше и сменщице, это еще ничего. Но ведь те тоже могли кому-то рассказать. Ладно. Придется исходить из того, что есть. Только не нужно ее сейчас пугать. Ни в коем случае не нужно. И вообще, от этой тети Поли теперь зависит довольно много, почти все, она и сама не представляет даже, как много от нее зависит.
— Только вы, тетя Поль, вы правду мне скажите. Если он просил не говорить, а вы об этом кому-то сказали — ничего страшного в этом нет. Просил?
Тетя Поля повернулась к Ровнину:
— Просил. Откуда же я знаю? Мало ли таких бродяг? Он сказал, Леша-то, придет, а сам не приходит. Ну я, я Вале, Зуевой Вале, сменщице своей, рассказала. Говорю, вот, мол, говорю, жулика на днях видела. У нас тут крутился. Знай, поди, кто жулик, а кто нет.
— А про Лешу? Про то, что из милиции приходили, вы тоже Зуевой сказали?
— Сказала, — тетя Поля нахмурилась. — Милиция, говорю, даже приходила, интересовалась. И Варе сказала, комендантше. Да какое это значение-то имеет? Не скажут они никому, я же их знаю, не скажут, Андрей! Они и забыли давно. Ну, говорили, ну, про жулика — да, и забыто.
— Вот что, тетя Поль. Вы мне вроде бы поесть предлагали. Так вот, как там насчет поесть? Стена, она затрат требует.
— Поесть? Ой, — тетя Поля приложила руки к груди. — Ой, Андрюш. Ну конечно. Поесть. У меня же тут и борщ, и вареники, и огурчики маринованные, — она открыла холодильник.
Пока тетя Поля возилась с духовкой, раскладывала на противне пирожки, Ровнин попробовал прикинуть, что и как будет происходить дальше. Прежде всего надо решить, далеко ли распространилась информация о Лешкином появлении и его разговоре с тетей Полей. Конечно, для комендантши и сменщицы сообщение тети Поли о некоем лопоухом не бог весть какая сенсация. Но только при условии, что обе, и Зуева, и комендантша, чисты. Допустим, он верит, что они чисты и что лопоухий не мог к ним относиться никаким боком. Тогда остается одно: принять на веру, что волны от Лешкиного появления никуда не распространились. Ну, принял. Значит, южинцы, в смысле южинское УВД, ничего пока не знают о Лешкином появлении в общежитии. Ну да, ведь им, как и всем, был неясен истинный смысл этой Лешкиной записи. Что ж, в первую очередь он должен сказать об этом Семенцову. Но что сказать, что именно? Хорошо, сегодня он заедет к Семенцову и все расскажет. Что Евстифеев был двадцать пятого февраля в общежитии и зацепил связь. Или хотел зацепить. Ведь должна же быть у банды более или менее безопасная связь с Госбанком. Ну, естественно, если у них в самом деле есть там свой человек. Правда, ориентировка по почти вымышленным портретам, конечно, не ориентировка. Кто был, как взял, что взял? Письмо от своего человека в банке? А может быть, все это туфта. В некоем общежитии у неких стеллажей болтался некий лопоухий? Что это значит?
Значит. Это — значит. Значит, потому что он, Ровнин, знает Лешку Евстифеева, как самого себя. В поисках скрытой связи Лешка мог перепахать весь город. Да что там — город, дай Лешке волю, он бы не по рисункам, а по воздуху, по запаху раскрутил бы всю эту группу. Да он ее и раскрутил — почти, если бы его не убили.
— Тетя Поль. Я... хотел с вами поговорить.
— Ну? — кажется, она поняла его взгляд. — Слушаю.
Как будто, по всем признакам, она его поняла. А раз поняла, то, хочет он того, или нет, у него не остается ничего другого, как полностью довериться ей. Полностью, до конца, иначе просто ничего не получится.
— Тетя Поль. Вы не представляете, как влажно нам найти этого лопоухого. Найти его мы пока не можем.
Тетя Поля опустила глаза, провела ладонью по столу. Сказала:
— Я слушаю, Андрюш. — Судя по всему, она поняла. — Что же он... — она подняла глаза. — Такого натворил?
Сказать, что он убил Лешку? Нет, не нужно будить сейчас ее воображение. Ни к чему.
— Зло натворил. Много зла.
Он должен довериться. Довериться до конца, полностью. Иначе все будет впустую.
— Ну вот, тетя Поль. Это преступник. Опасный преступник. А мы, мы с вами, вдвоем, понимаете, мы попробуем его поймать.
— Это что — как же это поймать-то?
Если бы он знал как. Если бы.
— Во-первых, вам, тетя Поль, надо молчать. Никому уже теперь не говорить о нашем с вами разговоре. А во-вторых, думаю я вот что. Он еще раз придет. Как будто бы в этом стеллаже он письма брал. Ну вот, мы с вами и должны не спугнуть теперь этого лопоухого. Делать вам самой пока ничего не надо. А когда надо будет, я скажу. Главное же сейчас — молчать. А если лопоухий этот еще раз придет за письмом, тут мы его и накроем.
— А он придет?
— Не знаю. Ну, а вдруг придет? Если тетя Валя ваша и Варвара Аркадьевна не особо болтливы, то, думаю, он придет.
Сам Ровнин, конечно, понимал, что все это не так. Гарантий, что лопоухий придет снова, — два процента. Если он, Ровнин, все понимает верно, то таких, как эта преступная группа, может спугнуть все что угодно. Даже легкое облачко.

Вечером Ровнин встретился с Семенцовым и рассказал ему то, что услышал от тети Поли. Они решили: Ровнин должен продолжать контролировать стеллаж без подстраховки, так, как он и делал это с самого начала.

Мимо проходили девушки — кое-кто из них перепрыгивал через ступеньки, кто-то сбегал, некоторые шли с достоинством, но все спешили, потому что до занятий оставалось пятнадцать минут. Значит, так будет каждое утро. Ровнин сидел за столом рядом с тетей Валей и запоминал, потому что, чем раньше он будет знать каждую из живущих в общежитии в лицо, тем лучше. Из тридцати шести комнат одна — для дежурных, четыре мужских, в остальных живут девушки. Некоторых он уже знал и помнил. Вот тихо прошмыгнула мимо беленькая, с косичками, в перешитом школьном платье — Еремеева Галя, четвертая комната. Старый знакомый, тонкошеий парень в кедах и очках — Сабуров Борис, тридцать первая комната. Этих двух в белых свитерах в обтяжку он пока не знает, но заметил, что они ходят все время вдвоем. Вот похожая на белочку Лена Клюева из пятнадцатой комнаты. Дальше, с челочкой, в потертых джинсах — Бекаревич Юля, вторая комната. Глаза сияют, брови вразлет — Макарова Наташа, шестая. Битюг в замшевом пиджаке — Бондарев Алексей, тридцатая. Спортивная блондинка, та самая — Купреенко Оля, шестнадцатая. Эту не знает. Кульчицкая Эля, идти на занятия ей жутко неохота, не проснулась еще, идет и смотрит под ноги — десятая комната. Ему пока нужно только одно — поймать момент, когда в одну из ячеек ляжет письмо. Только после того, как в ячейку ляжет письмо с несуществующей фамилией, появится след. Письмо с фамилией, не значащейся в списках общежития. Пока же все остается зыбким и неясным. Утопией, чистой утопией. Но ведь выбора у него нет. Просто нет. Полная, с ямочками на щеках, хмурящаяся от застенчивости, пробежала стремглав Собко Валя — из двенадцатой. Медленно проплыла мимо, искоса оценила его, тонная матрона, полная достоинства — Ревич Вика. Но ведь выбора у него нет, он должен верить в то, чего, может быть, и не существует. В нем сейчас происходил некий диалог — диалог, в котором он разговаривал сам с собой. Зачем он, этот лопоухий, появлялся у стеллажа? — Затем, чтобы взять оттуда письмо. — Допустим, напишу я в общежитие на любую фамилию. — Зачем? — Тютькину, ну а если под этой фамилией в общежитии никого нет? Письмо ведь никто не тронет, пока я сам его не возьму. — Не возьмет, ты прав. Но ведь зыбко? — Зыбко, а что делать?
Сидя за столом рядом с тетей Валей и делая вид, что проверяет инвентарные списки, Ровнин прикидывал. Почту в общежитие приносят два раза — утром и днем. От девяти до десяти и от двух до четырех. А запирают общежитие в одиннадцать вечера. Значит, он должен каким-то образом незаметно каждый раз после прихода почты проверять ячейки. Проверять, только и всего. Но как? Делать это надо нежнейшим образом. Тихо. Но как? Допустим, с первой почтой он в этом смысле может что-то сделать. А со второй? Единственное утешение: до тех пор, пока в ячейке не будет письма, никто из банды в общежитие не покажется. Светиться лишний раз им незачем. Но все-таки как проверять вторую почту? Так, чтобы было незаметно? Вторая почта — самый наплыв. Все толкутся у стеллажа. Надо что-то придумать. Придумать.
Тишина. Кажется, все ушли. Да, если лопоухий и появится, то вряд ли он это сделает утром. Потому что утром в будни прихожая пуста и он будет на виду. «Маленький» может возникнуть, если возникнет, скорее всего, днем, часа в четыре, когда в прихожей самая толкучка. Впрочем, это может быть и не «Маленький», а кто-то еще. Скажем, «Рыжий» или «Длинный». Хорошо, утром, допустим, он будет просматривать ячейки сам. Но днем?

Решение, как проверять дневную почту, возникло, когда после занятий в дежурку, где сидел Ровнин, вошла Ганна. Скорее, даже не вошла, а вплыла. Вплыла и, увидев его, остановилась:
— Андрей, извини, пожалуйста, я к тебе.
Ее лицо при этом неподвижно, будто каменное, а глаза не знают, на чем остановиться. «Такие, — подумал он, — именно такие девушки просто созданы быть старостами общежитий».
— Я слушаю, Ганна.
— Андрей, ты уж меня, пожалуйста, извини. А что насчет инвентарного списка? Тебе ведь нужно обходить все комнаты. Ну а там... — она отвела взгляд. — Ну, ты понимаешь. У нас же почти все девушки. Так вот, если тебе трудно и если ты не возражаешь, все женские комнаты могу обойти я.
Все женские комнаты может обойти она. А ведь это удача. Просто даже везенье. А он хорош. Ну и сотрудник — не додумался. Да ведь эта девушка создана самой природой создана для того, чтобы помочь ему.
— Не возражаю, — он стукнул ладонью по столу. Кажется, все складывается. Ведь это — последнее, чего ему не хватало. — Ганночка, золотце!
Легче, легче, Ровнин, не перегибай.
— Да, Андрей?
— Ты даже не представляешь, какую услугу мне оказываешь. Ганночка, да я... я просто не знаю даже, как мне тебя благодарить. На колени встать?
— Ну что ты, Андрей? Что случилось?
— Встать или нет?
Покраснела. Чуть-чуть. Легкий румянец. И тут же нахмурилась. Вот оно, решение. Именно — такая девушка не продаст. Никогда не продаст. Да такую девушку, ее хоть сейчас просто на выставку.
— Мне же это совсем не трудно.
— Не трудно. Да ты понимаешь, Ганна!
Надо серьезней. Потому что говорить об этом — не лясы точить. Не лясы, он отлично понимает.
— Послушай, Ганна. Ты сама откуда? Родом ты откуда?
— Я? — она растерянно моргнула.
— Понимаешь, Ганна: то, что я хочу тебе сейчас сказать, очень серьезно.
— Серьезно?
Она посмотрела в упор. Ну конечно. Она пока не понимает, что он хочет ей сказать. Но это не так уж и важно.
— Ты где живешь? Дом твой где?
— Дом? В Желтянском районе. Под Южинском.
— Понятно. Там у тебя кто, родители? Братья, сестры?
— Родители и братишка и сестренка. Младшие.
Теперь уже она настроилась, без всякого сомнения, настроилась.
— Ты комсомолка?
— Комсомолка.
— Ганна, знаешь что, сядь. Ты ведь никуда не спешишь?
— А что случилось-то? — она села. — Я член бюро.
Просто удача. Такая девушка — действительно удача. Надо только все правильно ей изложить. Правильно, без пережима.
— Ганна. Ты встречала когда-нибудь в нашем почтовом стеллаже письмо или открытку с незнакомой тебе фамилией?
— Что?
— Я говорю серьезно — ты встречала когда-нибудь в нашем стеллаже конверт или открытку с незнакомой фамилией?
— С незнакомой фамилией?
— Ты ведь всех в общежитии знаешь по фамилии?
— Всех. — Она смотрела на него уже с тревогой. — Да что случилось-то, Андрей, ты можешь мне объяснить?
— Ну, ну, Ганночка. Не смотри на меня так. Абсолютно ничего не случилось. Все хорошо. Просто, понимаешь, кто-то балуется с нашим стеллажом для писем.
— Балуется? Со стеллажом для писем?
— У милиции, понимаешь, у милиции возникло подозрение, что кто-то использует наш почтовый стеллаж для скрытых передач.
Сейчас лучше всего помолчать. И дать ей почувствовать и осознать новость. Она повернулась к нему. Дернула плечами, будто отмахиваясь.
— Скрытых передач? Глупость какая-то. Каких скрытых передач?
— Во-первых, Ганночка, это совсем не глупость. Совсем. А во-вторых. Во-вторых, прежде всего, самое важное, ты должна запомнить: об этом нашем разговоре никто не должен знать. Это очень важно. Никто.
Она надменно поджала губы. Нахмурилась:
— Ну, само собой, Андрей. Ты мог бы мне этого и не говорить.
Само собой. Ты мог бы мне этого и не говорить. Золотая девушка. Просто золотая девушка.
Она опять посмотрела ему в переносицу:
— Так что? Что вообще тебе нужно?
— Умница, Ганночка. Умница, что поняла. А нужно мне совсем немного. Во-первых, как я уже говорил, никто не должен знать о нашем разговоре. Это — первое, самое первое. Второе — каждый день, утром и вечером, мы с тобой должны проверять свежую почту. Понимаешь? Проверять, чтобы выяснить, не появилось ли в одной из ячеек нужного нам письма. Нужного! Понимаешь? С незнакомой фамилией! Ты понимаешь?
— Понимаю.
— Объясню, почему я сказал: мы с тобой. Те, кто использует стеллаж, не должны знать или даже просто подозревать, что этот почтовый ящик под наблюдением и что мы с тобой будем его проверять. Значит, всю эту проверку нам нужно делать очень незаметно. Крайне незаметно. Совсем незаметно. Ты поняла?
— Да, конечно.
Кажется, накачивать ее больше не нужно. А вообще — вообще она хорошая девушка.
— Отлично. Значит, по утрам ячейки могу проверять я. Прихожая в это время пуста. А вот дневную почту — другое дело. Как раз все приходят с занятий, толкучка. Ну и, если я начну копаться во всех ячейках, сама понимаешь. Все это увидят.
Ровнин услышал шум шагов. Он успел только переглянуться с Ганной, как дверь открылась и вошла Варвара Аркадьевна.
— Ну что? Обвыкаем? — улыбаясь, спросила комендантша.
— Обвыкаем, Варвара Аркадьевна. Вот уточняем со старостой общежития инвентарный список.
— Я смотрю, ты скоро прямо меня заменишь, — комендантша сняла халат и надела плащ. — Я в учебный корпус. Если кто спросит, я там.
— Хорошо, Варвара Аркадьевна.
Комендантша ушла.
— А что, если я такое письмо увижу? — спросила Ганна. — Что тогда делать?
— Очень важно, что тебе в этот момент делать. Поясню. Когда будут приносить дневную почту, я всегда буду находиться тут же. Или за столом, или в дежурке. Каждый день, ты поняла? Обязательно каждый день.
— Что, и в воскресенье?
— И в воскресенье, даже особенно в воскресенье. Потому что в воскресенье здесь самая толкучка. Поэтому в воскресенье тебе придется проверять и утреннюю почту, чтобы опять на меня не обратили внимания. Ты поняла? В воскресенье и утреннюю? Как, не трудно тебе это будет?
— Не трудно.
Он оценил ее взгляд. Да, его выбор оказался точен. Такая не проговорится. Такая медлительная, с таким взглядом не проговорится.
— Значит, Ганночка, если такое письмо появится и я в это время буду сидеть у входа за столом — ты подойдешь и чуть тронешь телефон. Аппарат на столе. И все. Тронешь телефонный аппарат и можешь заниматься своими делами. В остальном разберусь я.
— Так. А если ты будешь в дежурке?
Она все поняла. И прежде всего поняла разницу между «за столом» и «в дежурке».
— Умница. Значит, если я окажусь в это время в дежурке, подойди к столу и незаметно позвони — коротко, четыре раза. Знаешь, где кнопка?
— Знаю. И все?
— И помни, Ганночка, хорошо помни, проверять ячейки каждый раз надо незаметно. Очень незаметно. Лучше, чтобы в это время никого не было рядом. А если кто-то стоит, делай вид, что ищешь письмо для себя. На всякий случай я дам тебе свой домашний телефон. Возьми бумажку и запиши.
— Хорошо, — она взяла бумажку.
— 72-54-55. Помни, звонить по нему можно только в самом крайнем случае. Ну, допустим, неожиданно принесли почту поздно, когда я уже ушел. Или меня нет, а ты вдруг заметила в ячейке письмо с незнакомой фамилией. Тогда сразу звони мне. Ясно?
— Да.
Ганна сложила и спрятала бумажку с телефоном. Да, с такой девушкой сразу — гора с плеч. Конечно, в любом случае он будет подстраховывать все ее действия.
— Все, Ганночка. Бери инвентарный список.

Теперь каждый его день начинался и кончался одинаково. Он вставал в полшестого, делал зарядку, принимал душ, варил геркулес и крепкий чай и, позавтракав, ехал в общежитие. Дорога занимала полчаса; обычно он входил в прихожую ровно в половине восьмого. Первое, что он делал, — незаметно оглядывал стеллаж. Движение в учебный корпус начиналось в начале девятого; он пережидал его, сидя в дежурке или за столом у входа. Теперь он уже знал в лицо и помнил имя и фамилию каждого проходящего — до последнего человека. Всех девушек, которых было сто двадцать три, и шестнадцать парней. Его тоже теперь все знали. В начале десятого почтальонша, которую звали Лизой, хотя ей было далеко за сорок, приносила первую почту. Лиза, полная, колченогая, с хмурым, неподвижно-недовольным лицом, лишенным всего женского, войдя в прихожую, обычно кивала Ровнину — быстро, наспех, будто стараясь скорей отделаться от ненужной обязанности. Сначала она отдавала ему все газеты, потом шла к стеллажу. Письма Лиза раскладывала умело и ловко. Она вынимала их веером, держа между пальцами, так, чтобы были видны фамилии. Всмотревшись, поднимала руки и точными скупыми движениями сверху вниз распределяла конверты по ячейкам.
Когда Лиза уходила, Ровнин по ее движениям уже примерно знал, сколько и в какие ячейки пришло писем. Он подходил к стеллажу и просматривал все, что поступило; постепенно он научился проверять ячейки за десять — пятнадцать секунд. Там, где лежали одно — два письма, хватало взгляда; там же, где писем было больше, — легкого движения руки.
Потом наступала протяженность — протяженность дня, который надо было чем-то заполнить. До начала четвертого, появления почтальонши и конца занятий, общежитие оставалось почти пустым, и он должен был найти себе какую-то работу или занятие, желательно — находясь при этом недалеко от входа. В первые дни работа еще была — Ровнин вычистил, замазал и заштукатурил все щели, вставил стекла, навел полный инвентарный порядок в кладовках, переписал все до одного списки. Все это было сделано довольно скоро; потом уже ему оставалось находить и придумывать занятия самому. Обычно он просто сидел за столом или в дежурке, выслушивая новости от тети Поли, тети Вали или комендантши. Все эти новости он давно уже изучил; он знал все о дочери и внуках тети Поли; знал об одинокой жизни тети Вали, знал, что главная забота и смысл жизни Варвары Аркадьевны — удержать собственного мужа, который хочет ее бросить и которого она любит. С комендантшей ему приходилось говорить особенно часто: она считала Ровнина человеком, хорошо знающим жизнь, и уже несколько раз спрашивала совета, как ей быть с мужем. Если же никого не было, то после первой почты Ровнин просто сидел один и просматривал газеты.
В два часа, к обеду, дежурная обычно заканчивала варить на кухне суп и жарить котлеты. После обеда было легче; в три кончались занятия, приходила вторая почта. После четырех до самого вечера прихожая уже не пустовала. Кто-то входил и выходил, кто-то кого-то ждал; иногда здесь просто стояли и разговаривали — свои и те, кто ждал девушек, как их называла тетя Валя, «пришлые». В воскресенье прихожая оживала с утра до вечера, и именно за счет «пришлых», которые иногда приходили с двенадцати. Обычно это были парни лет двадцати — двадцати двух. Они или вызывали кого-то, или оставляли дежурной документы и проходили к знакомым, или просто стояли в прихожей и ждали. Ровнин постепенно пригляделся к ним и в основном знал всех в лицо; каждого вновь приходящего он про себя отмечал. Но он понимал, что искать лопоухого среди «Пришлых» — впустую. «Маленький» (или кто-то еще) может появиться здесь только один раз, чтобы взять письмо и уйти. Торчать здесь понапрасну, изображать любовь и мозолить всем глаза ему ни к чему.

Ровнин уже лег спать, когда раздался резкий звонок телефона. Не поворачиваясь, он нащупал в темноте и снял трубку:
— Алло. Алло, вас слушают.
Трубка молчала. Он посмотрел на часы — половина одиннадцатого. За время работы сотрудником ГУУР Ровнину много раз приходилось жить в гостиничных номерах и чужих квартирах, и почти в каждом номере и в каждой квартире раздавались вот такие звонки, без ответа. Ровнин знал, что эти безымянные, неизвестно как возникающие звонки — почти неизбежная участь любого места, где есть телефон. И вот сейчас такой звонок впервые раздался здесь, в квартире на Средне-Садовой. Мембрана тихо, еле слышно шипела. По звуку фона Ровнин понял, что неисправность линии или аппарата здесь ни при чем. В трубку просто молчали. Значит, кто-то или шутит, или очень хотел бы услышать его голос. А может быть, не то и не другое.
— Алло. Вас слушают.
Никто и на этот раз не ответил. Ровнин положил трубку.
Потом такие же точно звонки раздавались еще несколько раз. Постепенно Ровнин привык к ним. Звонили всегда по вечерам, в самое разное время; в восемь, в десять. Один раз даже в двенадцать.

В квартире в свободное время по вечерам Ровнин обычно читал или смотрел телевизор. Если же программа была скучной, а читать не хотелось, он разворачивал на полу и изучал карту города. Карту, а также указатели и путеводители он подготовил заранее, еще в Москве. Карта была крупномасштабной, с подробно выделенными микрорайонами, пригородами и маршрутами транспорта. Эту карту Ровнин постепенно выучил, как таблицу умножения. Он «прорабатывал» город район за районом, методично, неторопливо, по частям, с карандашом в руках, запоминая и повторяя названия. В названиях площадей, улиц, переулков, тупиков, пустырей полководцы уживались с писателями, а имена философов прекрасно чувствовали себя рядом с Биндюжными и Привозными. В конце концов он в любой момент мог представить себе весь город, целиком.
Сначала он добился того, что вся карта стала ему ясна и понятна. Потом, вспоминая Лешку и то, что он наверняка вот точно так же изучал эту самую карту, Ровнин стал наносить на нее, сверяясь с указателями, справочниками и путеводителями, все, что могло как-то пригодиться: районные банки, сберкассы, торговые точки, заводы, фабрики, стоянки такси, бензозаправочные колонки, вокзалы, аэропорты, пристани, крупные гостиницы и рестораны. Закончив с этим, занялся объектами помельче: отметил кафе, бары, санатории, дома отдыха, пляжи, базы проката лодок и морских велосипедов. За месяц, не выходя из своей квартиры, он узнал о Южинске все, что можно было узнать о городе, и теперь с закрытыми глазами представлял себе все коммуникации, извивы улиц, выезды за город и пригороды — до последнего прогулочного портпункта и остановки электрички.

Так прошли март и половина апреля. Дни, как и ожидал Ровнин, проходили без изменений. Не появлялось ни письма с незнакомой фамилией, ни лопоухого, ни просто намека на что-то похожее. В общем, Ровнин знал, что даже если у него есть шанс, слабый шанс, то и в этом случае ожидание может продлиться очень долго. Он подготовил себя к этому — и ждал. Знал он и другое: что такое ожидание и есть самое трудное. И тем не менее, несмотря на полную неопределенность, серьезное. Если ты хочешь хоть чего-то добиться, ты должен верить, что оно серьезно в любом случае. Но Ровнин знал, что в это обычно не верится. Наоборот, тебе все время, чем дальше, тем больше, кажется, что по сути своей все это «чистый порожняк».
Каждый день в четыре часа, а по воскресеньям утром и днем он видел, как Ганна проверяет письма. Сначала она делала это довольно топорно, так, что он морщился. Особенно в первые дни она буквально клевала каждую ячейку, поминутно оглядываясь, а когда кто-то подходил, замирала. Поэтому понять, что она проверяет ячейки, смог бы и младенец. В конце концов Ровнин однажды не выдержал — позвал Ганну в дежурку и сделал ей серьезное внушение:
— Ганночка. Я же просил тебя, чтобы ты делала это незаметно. А ты? Не замирай ты над каждой ячейкой! Пробеги глазами, и все. Не таись. Ты же, как курица, клюешь. У тебя что, с памятью плохо?
Закончив, он понял, что сказал лишнее. Ганна отвернулась, у нее покраснели виски и скулы.
— Ну вот, надулась. Я ведь хочу только тебе объяснить, что это очень важно. Ты понимаешь?
По-прежнему стоит отвернувшись. Черт возьми, какая святая обида! Ровнина взяло зло. Да ну ее с ее обидой! Этот детский сад надо кончать.
— Ганна! — он постарался нажать. — Ганна, прекрати!
— Да? — она не повернулась.
— Ты понимаешь, что это важно? Да перестань ты дуться, в конце концов.
— Понимаю, — еле слышно сказала она.
— Эмоции, Ганночка, здесь не нужны. Не обижайся.
— Я не обижаюсь.
— От тебя требуется одно — незаметно проверить пришедшие письма. Пришедшие, понимаешь? Пришедшие, а не все. Обычно их кладут ячеек в десять. В каждую по одному-два. Редко по три. Ну? Это же просто.
Кажется, она думает сейчас совсем о другом.
— Ганна!
— Я постараюсь, Андрей.
— Вот и постарайся. И не нужно эмоций.
Все-таки она ушла явно обиженной, но, кажется, после этого исправилась. По крайней мере, теперь уже понять, что Ганна проверяет почту, мог только он.

Ровнин знал, что пустышка, обычная, элементарная пустышка, рано или поздно должна появиться. Так и оказалось — он поймал ее в конце апреля. Это случилось утром, как только Лиза ушла. Ровнин подошел к стеллажу, как всегда, быстро осмотрел ячейки — и сразу же застрял на букве К. «Каныгиной Алле» — значилось на только что положенном в ячейку письме. В то утро на «К» Лиза положила только один конверт, и теперь Ровнин, не трогая его, внимательно осмотрел. Это был стандартный голубой почтовый конверт. Его приставили к стене ячейки почти вплотную, с небольшим наклоном. На конверте аккуратно, мужской рукой был выведен адрес: «Гор. Южинск, Матросский пер., 6, Каныгиной Алле». Обратный адрес: «Гор. Южинск, Главпочта, до востребования». И внизу, в углу, неразборчивая подпись.
Никакой «Каныгиной Аллы» ни в общежитии, ни вообще в техникуме не было. В общежитии из похожих фамилий была Каневская Света и Куницына Ира, но вряд ли даже Куницыну, не говоря уже о Каневской, можно переделать в Каныгину.
Осмотрев письмо, зафиксировав положение конверта и наклон — нельзя исключать условный знак, — Ровнин вернулся к столу. Тетя Поля что-то делала на кухне, комендантша еще до занятий ушла в учебный корпус. Ровнин сразу же подумал, что это «Каныгиной Алле» вполне может быть пустышкой, не связанной ни с лопоухим, ни вообще с бандой. Но обратный адрес, это «Южинск, до востребования», да еще неразборчивая подпись — все это очень и очень походило на ожидаемое. Правда, лопоухому, если он, допустим, окажется около стеллажа в самую толчею, все-таки удобней будет взять из ячейки конверт с мужской фамилией. Хорошо, но, может быть, одна из связных — женщина? Девушка? Можно допустить и другое: письмо адресовано женщине специально, чтобы не привлекать внимания.
Так или иначе, подумал Ровнин, надо позвонить Семенцову. Если все так, как рассчитывал Лешка и теперь рассчитывает он сам, за этим письмом должны явиться уже сегодня, в крайнем случае — завтра или послезавтра. Потянувшись к телефону, Ровнин еще раз вернулся к давно занимавшей его мысли: нужно ли просить Семенцова о дополнительном наблюдении? И снова, в который раз, решил, что не нужно, и прежде всего из-за тех же соображений о легком облачке. Ведь если банда что-то заподозрит — конец: пропадет последний шанс. Что же сказать Семенцову? Первое — попросить санкцию прокурора на вскрытие письма. Второе — намекнуть, что «авария» (появление письма) может быть «легкой» (кодовое обозначение пустышки).
Ровнин снял трубку, набрал номер; услышав ответ Семенцова, сказал:
— Иван Константинович? Здравствуйте. Андрей Александрович беспокоит. (Включенное во фразу официальное «Андрей Александрович» означало: «Звоню по делу».)
— Да, да, — отозвался Семенцов. — Здравствуйте. Я слушаю.
— Тут, кажется, у меня авария. («Пришло письмо».)
— Вот как? Легкая? («Предполагаете пустышку?»)
— Не исключено.
— Что, вам помочь отремонтировать? («Нужно ли установить дополнительное наблюдение за общежитием?»)
— Попробую пока справиться своими силами. («Дополнительного наблюдения пока устанавливать не нужно».)
— За ГАИ не беспокойтесь, это я беру на себя.
— Тогда спасибо, Иван Константинович, все в порядке, не буду больше задерживать. Я еще позвоню, хорошо? До свиданья.
— До свиданья.
Для того чтобы определить, пустышка это или нет, ему нужна помощь Ганны. Вскрывать заведомую пустышку — для уважающего себя оперативника позорно и неприлично. Может быть, эта Каныгина Алла когда-то училась в техникуме и Ганна ее вспомнит; кроме того, в Южинске есть еще пищевой институт, и Каныгина вполне может учиться там.
В двенадцать тетю Полю сменила тетя Валя. В два тетя Валя позвала его обедать, но он попросил дать ему только второе и перекусил за столом, сказав, что ждет звонка. Скоро Ровнин дождался прихода второй почты, конца занятий и медленного непрерывного движения возвращающихся с занятий через прихожую.
Ровнин только приподнялся ненадолго, чтобы заметить, положила ли Лиза сейчас письма в ячейку «К», и увидел, что там оказалось теперь еще два письма: Красиной и Кульчицкой. Вернувшись с занятий, обе, Красина и Кульчицкая, взяли свои письма. При этом письмо «Каныгиной» оба раза было передвинуто: Кульчицкая переставила его к другой стенке, а Красина, мельком посмотрев, положила голубой конверт плашмя, вверх адресом. Пришла Ганна, и, сидя за столом, Ровнин увидел, как она сразу же наткнулась на голубой конверт на имя Каныгиной. Про себя Ровнин отметил, что на этот раз Ганна действует почти идеально. Будто мельком осмотрев стеллаж, она подошла к столу, улыбнулась и, легко тронув аппарат, сказала:
— Здравствуй еще раз.
Хорошо, что она задержалась. Где же с ней переговорить? Переговорить надо так, чтобы их никто не слышал, и в то же время не терять контроль над ящиком. Где же? В переулке? Пожалуй. Перед дверью в общежитие — это самое удобное.
— Ганна, ты как насчет выйти на улицу?
Улыбнулась. Молодец, просто молодец девочка. Пожалуй, работу с ней он проводил не зря.
Они вышли в переулок и остановились у двери. На Ганне ее излюбленный цветастый сарафан; волосы чуть собраны и перевязаны голубой лентой. А глаза потемнели.
— Андрей, в ячейке «К» лежит письмо какой-то Каныгиной. Ты видел?
Что там ни говори, а девушка она что надо. Очень даже что надо. Жаль только, совсем, ну просто совсем не в его стиле. А ведь наверняка есть люди, которым нравятся именно такие. Вот такие, статно-тяжелые, с бархатным взглядом. Но не ему.
— Ганночка, может быть, ты все-таки знаешь какую-нибудь Каныгину? Может, такая училась здесь раньше?
Пока в дверь входили только свои и никто не вышел. Ровнин заметил: у Ганны на виске, у брови, на смуглой коже вспыхнуло и тут же исчезло красное пятнышко. Волнуется.
— Я здесь четыре года учусь и никогда о такой не слышала.
Проверить пищевой институт? Или этой же ночью вскрыть письмо и сразу узнать, что в нем: ожидаемое или пустышка?
Они вернулись в общежитие, и, только глянув на стеллаж, Ровнин увидел, что письма Каныгиной Алле в ячейке нет, а главное, никого нет и за столом дежурной.
Сначала он обругал себя. Ведь он должен был помнить, что в общежитии есть окна первого этажа, в которые можно самым обычным образом влезть. Нет. Влезать из-за письма в окно — для этого надо быть просто кретином. Кто же вошел в общежитие, пока они стояли в переулке? Кажется, три девушки. Да, точно, три девушки. Галя Попова, маленькая первокурсница из третьей комнаты, вошла одна. Чуть позже, вдвоем, вошли Аня Стецко и Лида Бекряева, обе из восьмой комнаты. Нет, он все-таки приличный лопух и запросто может сейчас влипнуть. Письмо вполне мог взять кто-то не из этих трех, и тогда в поисках голубого конверта придется перелопачивать все комнаты. А это уже не легкое облачко, а целый ураган.
— Смотри, Андрей, письма нет. Ты видишь? — сказала Ганна.
— Вот что, Ганночка. Пока мы были на улице, сюда вошли трое. Попова, Стецко и Бекряева. Так вот, ты осторожно спроси у каждой из них, не брала ли она письмо. Только осторожно, мимоходом.
— Все ясно.
Ганна ушла. Да, она-то молодцом. А он последний лопух, самый что ни на есть последний. Отлучился, называется, не теряя контроля. Теперь вот опрашивай все общежитие. Он ждал минут десять; наконец, услышав, как идет Ганна, вышел.
— Попова, — Ганна вздохнула. — Письмо взяла Попова.
Галя Попова. Тихоня. Тише воды, ниже травы. Страшное облегчение, буквально гора с плеч.
— Ты с ней поговорила?
— Это письмо для ее сестры, так она говорит. Сестра ее со своим мужем хочет расходиться, а сейчас встречается с одним мальчиком. Он здесь живет, южинский. А сестра под Южинском, в Сергиевке. Ну вот, этот мальчик ей сюда и написал — из-за мужа.
Все точно. Все по делу — и обратный адрес «до востребования».
— Это что, ее родная сестра?
— Да, родная. А муж — Каныгин. И знаешь что, Андрей? Если мое мнение тебя интересует, мне кажется, Галя не наврала.
Да, скорей всего, эта самая Галя Попова не наврала. Он ее хорошо знает. Такой мышонок. Тихий мышонок с первого курса. В таком случае можно сказать одно: первую пустышку он прошел, и прошел сравнительно легко.
Вечером он позвонил Семенцову и сказал, что авария была совсем легкой, легче даже, чем он думал.

Они сидели вдвоем в квартире Семенцова.
— Понимаете, Иван Константинович. В общем, вы, наверное, правы, даже почти наверняка вы правы. Я сам, честно признаться, уже мало верю, что чего-то дождусь. Но есть одно «но», понимаете, одно маленькое «но». Человеком, который работал здесь до меня, был Евстифеев. Вы хорошо его узнали?
Семенцов придвинул к себе блокнот и молча стал рассматривать пустые листы. Кажется, Ровнин попал в самую точку. Но из вежливости надо выдержать паузу.
— Понимаете, Иван Константинович, я знал многих отличных специалистов. И Евстифеев, по моему глубокому убеждению, был одним из самых лучших. Простите, Иван Константинович, вы согласны с этим?
— Согласен, — сказал Семенцов. — Согласен и понимаю. Но ведь нельзя же ждать бесконечно.
Кажется, тишина, которая наступила, довольно благоприятна.
— Я и не прошу ждать бесконечно.
Неизвестно, что будет дальше, но пока он Семенцова убедил. По крайней мере, неделю, а то и больше, он сейчас вытянет. А потом? Потом. Ведь между первым и вторым налетом прошло почти полгода. Невесело. Ладно, потом можно будет побороться за что-то еще. Скажем, за то, чтобы вместо Ровнина в общежитии остался дежурить кто-то другой.
— Сколько дней вам нужно? — Семенцов встал. — Конкретно?
— Две недели, товарищ полковник, — встав вслед за ним, сказал Ровнин. — Должно прийти что-то за это время.
— Много, — начальник ОУРа нахмурился. — Неделя.
— Иван Константинович? — Ровнин постарался изобразить борьбу. — Десять дней, а?
— Неделя, Андрей Александрович. Извините, но и это дальнейшее ожидание считаю бессмысленным.

В переулке тихо; уже десять, через час двери в общежитие закроют. Они прошли по пустому темному переулку мимо редких фонарей, остановились недалеко от двери. Ганна молчит. Кажется, наступает лирический момент. Как он хотел бы уйти сейчас от этого лирического момента! Но нельзя. Главное в том, что она ему нужна. Она ему по-прежнему нужна. Пусть всего на несколько дней, но нужна. Ровнин повернулся, Ганна посмотрела на него и потупилась. И вдруг, так, что он даже не успел отстраниться, обняла. Она обняла его осторожно, медленно, неумело. Обняла, будто боялась, что он сейчас не разрешит ей это сделать. Вырвется. Он же просто не знал, что сейчас сказать, и только чувствовал, как ее губы шевелятся у его груди. Какой же он все-таки подлец. Подлец и мерзавец.
— Андрей, ты знаешь, кажется, случилось ужасное.
Она сказала это спокойно, совершенно спокойно. Сказала, ровно дыша ему в грудь.
— Что — ужасное?
Она вздохнула.
— Так что — ужасное?
— Я не знаю, как тебе сказать. Кажется, я просто не могу без тебя. Понимаешь?
Она ждала его ответа, но он молчал.
— И кажется, не смогу никогда больше. Ты понимаешь? Я — без тебя — никогда — не — смогу. Просто — не — смогу. — Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась неуверенно, жалко. — Ты не думай. Насчет писем. Все будет в порядке.
Повернулась и ушла.

дальше