Глава 14
Прошло несколько дней, до предела заполненных работой. Наступила среда. Четвертая среда месяца - июля 1943 года. Хотя Кирилл Петрович пришел в наркомат в двенадцатом часу дня, бодрый и подтянутый, все же спал он не более четырех часов: лег в седьмом часу утра - все были срочные дела. И сегодня дел было множество - сложных дел. И первое - Малявкин. Решающая беседа с ним, которая должна была коренным образом повернуть судьбу вчерашнего предателя, "Быстрого", "гада", как выразился Виктор Иванович Горюнов. Получится ли? Возьмется ли Малявкин за решение сложных, чреватых для него смертельной опасностью задач? Справится ли? Должно получиться! Должен взяться. Должен справиться. Кровью, жизнью своей, если потребуется, должен загладить свои преступления. Вот что предстояло довести до его сознания. И сделать это должен был он, майор Скворецкий. Он должен был вести и направлять Малявкина по многотрудному пути, предугадывая любой ход, любой шаг противника. Врага. Он и Горюнов.
"Я и Горюнов, - усмехнулся майор собственным мыслям. - Ишь ты! А комиссар? А другие товарищи, участвующие в этом деле? А Ната? А сотрудники милиции, занятые розыском убийцы Евстафьева? А многочисленные работники института, не жалеющие сил, чтобы раскрыть тайну исчезновения документов профессора Варламова? И многие, кого мы еще не знаем, но которые в любую минуту придут на помощь, если потребуется. Нет, шалишь! Нас - много… Расфилософствовался, - еще раз усмехнулся Скворецкий. - А что? Философия правильная. Хорошая философия, хоть куда!"
- Давай, - сказал он, заходя к Горюнову, - вызывай этого "Быстрого". Начнем…
С Малявкиным все получилось очень просто: уламывать его идти на явку, взяться за трудное, связанное с риском для жизни дело не пришлось. Впрочем, Кирилл Петрович иного и не ожидал. Иное дело Виктор - тот продолжал посматривать на Малявкина исподлобья, не особенно стараясь скрыть свою к нему неприязнь.
А Малявкин? Он не таил своих чувств: едва сообразив, о чем идет речь, поняв, что ему предоставляется возможность загладить свое преступление, Малявкин разрыдался.
Дав Малявкину прийти в себя, Скворецкий и Горюнов начали его инструктировать: о выходе в эфир, затеваемой игре с германской разведкой, затем о явке - технике встречи, цели, задачах. Ему сообщили только то, что было нужно для успешного выполнения задания. Ни слова лишнего. Слезы слезами, а доверие он должен был еще завоевывать, и завоевывать делом.
Закончить инструктаж Кириллу Петровичу, однако, не довелось: его неожиданно вызвал комиссар. Не зная, как долго задержится, Кирилл Петрович предложил Горюнову продолжить разговор без него. Вернулся он, однако, скоро, но сразу вызвал машину и стал собираться.
- Придется вам тут действовать без меня, - сказал он Горюнову и Малявкину. - Текст шифровки готов, дело для начала нехитрое - отстукивать. Ну, а явка… все равно не мне на явку идти. Ты, Виктор, не теряй времени, если не успею вернуться. Вот только куда вас девать? - повернулся он к Малявкину. - Не возвращаться же сюда, в тюремную камеру. Насчет "крыши" мы еще не решили.
Тревога Кирилла Петровича была напрасной: как раз за время его отсутствия Горюнов с Малявкиным нашли выход. Вернее, нашел Малявкин, а Виктор одобрил его предложение. Все было очень просто. У Бориса был друг детства, Генка Костюков. Дружили они до ухода Малявкина на фронт. В семье Костюковых Борис был как у себя дома. Сейчас Генка, уже в звании капитана, воевал где то на юге. На фронте был и его отец, и младший брат. В маленькой двухкомнатной квартире, на Пресненском валу, жили мать и старшая сестра Генки. Обе с утра до поздней ночи работали на фабрике. Все это Малявкин узнал, когда однажды удрал от Гитаева и, не сказав тому ни слова, побывал у Костюковых. Не удержался.
Мать Генки, не старая еще женщина, под пятьдесят, потомственная ткачиха, встретила Бориса, как родного. Она не на шутку обиделась, узнав, что Малявкин, прибывший в длительную командировку, устроился у каких то случайных знакомых (так ей сказал Борис: не мог же он назвать Варламовых!), так как в его комнате поселились новые жильцы.
- Чай, и у нас мог бы, - выговаривала она Борису. - Не чужие. А то пошел невесть к кому. Обидел. Я тебе говорю, дурню, обидел…
У честной женщины и в мыслях не было подумать о Борьке Малявкине, которого она знала чуть не с пеленок, худое. Борис был смущен, растерян и стал отговариваться тем, что он не один. С приятелем.
- Мог и с приятелем прийти, устроила бы. Вон комната пустая стоит, мужики наши на фронте, - горестно вздохнула Генкина мать, утирая фартуком слезы. - Надумаешь - приходи. Считай, что комната твоя.
Все складывалось как нельзя лучше. Предложение Костюковой решили принять. А в роли приятеля Малявкина, фронтового друга, должен был выступить Горюнов.
Уладив с "крышей" "Быстрого", Кирилл Петрович уехал в институт. Планы его опять нарушил директор института. Только на этот раз он позвонил не Скворецкому (был, видимо, недоволен майором, считал, что тот действует недостаточно активно), а прямо руководству наркомата. Оттуда последовал звонок комиссару, а тот уже вызвал Кирилла Петровича.
А в институте случилась новая трагедия. Снова убийство. Сотрудники института были растеряны, деморализованы, никто не мог ничего понять.
Жертвой на этот раз стала женщина, сотрудница отдела кадров Антонова. Убита Антонова была в том же парке, что и Евстафьев, и опять финкой. Погибшей не было и тридцати лет; она была живой, умной, на редкость миловидной женщиной, отличным работником. Отзывались все о ней очень тепло, с похвалой. Правда, поговаривали, что в личной жизни она бывала легкомысленна, имела немало поклонников, но толком никто ничего не знал и ни одного имени не называл. Не в этом, во всяком случае, была причина гибели Антоновой: убита она была не на почве ревности. Об этом говорили все обстоятельства преступления. А обстоятельства эти были таковы. Труп обнаружили тоже утром, как и труп Евстафьева. Одежда убитой была изорвана. Сумочка выворочена, а ее содержимое - документы, деньги, прочее - расшвыряно по сторонам. И что любопытно: деньги, продовольственные карточки, документы - все находилось на месте. Эксперты из уголовного розыска, начавшие расследование, выдвинули такую версию: преступник пытался что то отобрать у своей жертвы, что то искал.
Эту версию подтвердил тщательный осмотр вещей убитой. Под подкладкой сумочки, куда убийца, очевидно, не успел добраться, помешали, - обнаружили два исписанных листка бумаги, сложенные в несколько раз. Содержание этих листков было таково, что уголовный розыск сразу же передал их директору института, а тот принялся звонить руководству НКГБ. Сейчас оба листка лежали перед Скворецким.
На одном из листков, адресованном директору института, крупным женским почерком было написано:
Докладываю, что несколько дней назад, приводя в порядок для архива личное дело Иваницкого И. Г., я обнаружила в этом деле листок, который прилагаю. Как он попал в дело, не знаю, но он лицевой стороной подклеился к другому документу, и потому я не обнаружила его раньше. Из содержания письма вы поймете, почему я не сообщила о нем сразу, настолько в нем все чудовищно и невероятно. Но вот теперь, после событий последних дней (я имею в виду бегство Варламова и убийство Евстафьева), мне пришлось взглянуть на вещи другими глазами, и я сочла необходимым передать вам этот документ. Под этим стояла подпись убитой и дата: вчерашнее число.
- Она писала, - отрывисто сказал директор, увидев, что майор прочел записку, - Антонова. Ее почерк. Я руку Екатерины Михайловны знаю.
Скворецкий взял другой листок. Адреса в тексте не было, но сверху стояло: "Заявление". Больше ничего. Кому заявление, не сказано. Кирилл Петрович быстро пробежал малоразборчивые, загибавшиеся книзу строки:
Не могу молчать! Профессор Варламов П. А. никакой не профессор, а шпион. Вернее, и профессор и шпион. Он агент немцев. Фашистов. Три дня назад он предложил мне давать ему подробные сведения по работам нашей лаборатории, куда он не вхож, обещал большие деньги и продукты. Если не соглашусь, сказал, что меня убьют. "Тебя прикончат" - так и сказал. Он сказал также, чтобы я не вздумал его выдать, все равно мне никто не поверит, а ему поверят, меня же так и так убьют или посадят за клевету.
Что делать? Стать шпионом я не хочу, у меня сын погиб на фронте. Как заставить мне поверить? Перед смертью не врут, поэтому я пишу это заявление и кончаю с собой. Так и так мне не жить, да и зачем жизнь? Я свое прожил. Арестуйте немедленно эту собаку - Варламова. Смерть фашистским гадам!
Иваницкий И. Г. Датировано заявление было маем текущего года.
- Кто такой Иваницкий? - спросил майор, кончая читать и аккуратно складывая бумаги.
- Иваницкий? - переспросил директор. - Был у нас такой. Монтер по приборам. Чудо монтер. Золотые руки. Образования почти никакого, а кудесник. Самородок. Но - алкоголик. В семье из за этого были постоянные скандалы. Жена у него с тяжелым характером, больная. Последнее время он был сам не свой, а в мае повесился. Думали - из за семейных неурядиц. Вот тебе и семейные неурядицы! Но Варламов то… Мерзавец! Каков мерзавец! А я еще его защищал. Теперь ясно, почему он бежал… И - убийство. Все ясно!
- Простите, - задал вопрос Скворецкий, - но у меня складывается впечатление, будто вы полагаете, что профессор Варламов причастен к убийству Антоновой?
- А как же? - крикнул директор. - Как же? Не сам, конечно, нет, в это я никогда не поверю, но его сообщники. Это же очевидно. Они каким то путем пронюхали, что у Антоновой есть документы, изобличающие Варламова, и вот результат. Картина ясная.
- Да а, - задумчиво заметил Кирилл Петрович. - Ясная… Уж слишком ясная. Это мне и не нравится. И еще: зачем Антоновой понадобилось выносить такие документы из стен института?
Директор не отвечал. Он метался по кабинету, не глядя на Скворецкого, не обращая на него никакого внимания. Майор кашлянул.
- Могу я задать еще один вопрос?
Директор круто остановился, словно наскочил с разбегу на невидимое препятствие:
- Вопрос? Ах, вопрос! Пожалуйста. Задавайте. Хоть сотню.
- Вот тут, в заявлении, сказано, что профессор Варламов требовал какие то сведения. А зачем? Разве он сам, будучи одним из ведущих сотрудников института, не был достаточно осведомлен о разрабатываемых проблемах? Что то одно с другим не вяжется.
Директор с недоумением посмотрел на Кирилла Петровича:
- Почему не вяжется? Варламов о работах не его лаборатории и не мог быть осведомлен. Сотрудники одной лаборатории понятия не имеют, чем занимается другая. Таков у нас порядок.
- Так, ясно. А какого мнения вы об убитой, Антоновой, как о работнике, о человеке?
Директор пожал плечами.
- Сейчас, по моему, это не существенно. Поздно ею интересоваться…
- А все же? - настаивал майор.
- Если вам так нужно, скажу. Работник она отличный и человек хороший. Ничего иного сказать не могу.
- Советский человек, вы полагаете?
- Да, советский, вполне советский. - Директор не пытался скрыть, что нелепые, на его взгляд, вопросы майора вызывают у него раздражение.
Но Скворецкий невозмутимо продолжал:
- Значит, советский? Чем же вы объясняете, что отличный работник, советский человек обнаруживает такой документ (он указывает на заявление Иваницкого) и до особых обстоятельств молчит? Никому ни слова.
Директор вновь пожал плечами и не нашелся что ответить. Выждав с минуту, Кирилл Петрович задал новый вопрос:
- Скажите, кто нибудь в институте, кроме вас, знает о письме Иваницкого и записке Антоновой? Знаком с их содержанием?
- Нет, никто. Если не считать, конечно, сотрудников уголовного розыска. Но это не институт…
- Я хотел бы взять с собой эти документы, - сказал Скворецкий, беря со стола злополучные листки бумаги. - Кроме того, мне нужны были бы личные дела Антоновой и Иваницкого. Если, конечно, вас это не очень затруднит.
- Говорите прямо: почерки нужны? Сличать будете? Я вам и так скажу: все правильно. Она писала. Екатерина Михайловна. И он. Иваницкий. Его каракули я тоже знаю. Запомнил. И стиль его. Впрочем, если надо, берите. Только вы мне вот что скажите: этому будет конец? - Директор повысил голос. - Дадут наконец институту спокойно работать?
Скворецкий так стиснул челюсти, что на скулах у него заходили желваки. Голос звучал глухо:
- Товарищ директор, я не понимаю вашего тона и не могу его принять. Слушая вас, можно подумать, что мы, чекисты, - виновники происходящих у вас событий. Это переходит всякие границы…
- Ах, границы! - взорвался директор. - Мне некогда выбирать выражения. Мне работать, работать надо, вы понимаете? Ваше благодушное "будем искать" - знаю, знаю ваш ответ! - меня не устраивает. Вы, видите ли, не понимаете моего тона, а я не понимаю вашей невозмутимости, равнодушия.
- Равнодушие! Ну, знаете ли… Может, вы ожидали, что я буду закатывать у вас истерики? - Скворецкий тоже повысил голос. - Этого не будет. Равнодушие! В каждом деле есть своя специфика: в вашем - своя, в нашем - своя. Да, мы ищем и будем искать, мы ведем расследование, в исходе которого не сомневаемся, но я ПОКА не могу привести к вам убийцу, так же как и профессора Варламова. Всему свое время. Если руководство наркомата найдет нужным, я вас ознакомлю с ходом расследования, хотя и не вижу в этом смысла, а повышать голос, кричать…
Директор стоял, глядя куда то в сторону, тяжело дыша.
- Ладно. - Он махнул рукой. - Я действительно погорячился. Прошу извинить. Ведите свое расследование. Только очень прошу: поторапливайтесь…
Кирилл Петрович не вернулся сразу в наркомат. Он вышел из института и углубился в путаные дорожки запущенного парка, под сенью кустов и деревьев которого разыгрались за последние дни одна за другой две трагедии. Но майор не пошел к месту убийства - ни первого, ни второго. К чему? После того как там побывали сотрудники уголовного розыска, вряд ли он мог обнаружить что либо новое. Нет, майору просто хотелось побыть одному, как следует все обдумать. Вот и сейчас, бродя по пустынному парку, он попытался привести в систему обрывки мыслей, возникших в разговоре с директором института.
Последнее убийство вновь осложнило дело, еще раз показало, что перед чекистами такой враг, каждый лишний день пребывания которого на свободе отмечен кровью. И пока он не обезврежен, нет никому ни сна, ни отдыха, ни покоя. Но кто он? Кто? Казалось, это убийство что то проясняет: все нити тянутся к Варламову. Не он, конечно, убийца, но очень похоже, что убийство совершено с целью предохранить профессора от разоблачения, значит, совершено его сообщниками или теми, кто пытается уберечь Варламова от органов Советской власти. И - письмо Иваницкого… Да, это письмо…
Правда, экспертиза почерка еще не проведена, ее предстоит провести, но результат предугадать не трудно: директор института узнал почерк. А тут еще записка Антоновой. Все очевидно. Настолько очевидно, что даже директор, еще вчера и мысли не допускавший о причастности профессора Варламова к вражеским делам, сегодня иначе как мерзавцем и преступником его не величает. А ведь директор, крупный ученый, не один десяток лет проработал бок о бок с Петром Андреевичем, как говорится, не один пуд соли с ним съел. И у него даже тени сомнения не осталось в виновности Варламова. Да, пропажа документов, бегство профессора, убийство Антоновой, письмо… Одно к одному. Очевидность явная.
Очевидность!.. Но вот эта то очевидность, как бы связавшая в единый узел все нити вокруг имени Варламова, и беспокоила Скворецкого больше всего, вызывала у него чувство глубокой тревоги. Уж СЛИШКОМ все было очевидным, слишком одно к одному. Майор не кривил душой, когда говорил об этом директору. Кирилл Петрович долго ходил по дорожкам и аллеям парка, сопоставлял, анализировал и думал, думал…
Будем исходить из того, что письмо написал не кто иной, как Иваницкий, и все в нем сказанное - правда, рассуждал майор. Допустим. Но прими мы эту версию, и немедленно возникают десятки всяких "но". Начнем с того: зачем было автору письма кончать с собой? Аргументация самоубийства, содержащаяся в письме, звучит совсем неубедительно. Примем, однако, то, что пишет Иваницкий, объясняя причины своего самоубийства, за истину, тогда сразу возникает другой неразрешимый вопрос. Если автор письма пошел на самоубийство, чтобы разоблачить Варламова, то есть на самый крайний шаг - пожертвовать жизнью, - так почему он не довел дела до конца: не отправил своего письма, не передал его в органы госбезопасности, в милицию, директору, наконец? Куда он его девал? Вот тут то и не сходятся концы с концами, никак не сходятся.
Новый вопрос: как попало письмо в личное дело Иваницкого? Как могло туда попасть? Опять нелепость. Ну хорошо, допустим невероятное: попало. Но если попало, то как оно могло там так долго пролежать, не будучи обнаруженным? Уж будьте уверены, личное дело Иваницкого после самоубийства листали вдоль и поперек. И ничего не нашли? "Подклеилось"?! Наивно.
Нет, с письмом Иваницкого явно неладно, опять концы не сходятся с концами.
Вернемся к прежней версии. Все правда: письмо подлинное и действительно завалялось в личном деле. Но почему тогда Антонова, найдя это письмо, не представила его сразу в дирекцию? Зачем писала свою записку? Странно все это. Но еще невероятнее другое: для чего ей надо было нести такой документ домой? Не вяжутся такие поступки с образом убитой, никак не вяжутся. Недаром директор не мог ничего ответить на этот вопрос.
А сами обстоятельства убийства? Нашел же убийца время обшарить всю одежду своей жертвы, вывернуть содержимое сумочки. А за подкладку той же самой сумочки не заглянул? Нет, это уж слишком странно, настолько странно, что вызывает мысль о нарочитости всех обстоятельств преступления. Именно - нарочитости!
Вот если письмо и записку за подкладку сумочки сунула не убитая, а… убийца, тогда да, тогда все становится на свое место, все делается до предела ясным…
"Постой, постой… - остановил Кирилл Петрович ход собственных рассуждений. - Не слишком ли далеко ты зашел, старина? А почерк? Почерк письма, и не только письма - записки? Это как?"
Он тут же махнул рукой: пустяки! Если убийца мог сфабриковать почерк Иваницкого, он способен подделать и почерк Антоновой. Чего проще! И так подделать, что никакая экспертиза не поможет. Есть такие артисты, мастера своего дела.
Ясно одно: убийца многое знал об институте, его делах, его людях. Знал о самоубийстве Иваницкого. Раздобыл образец его почерка. Знал и убитую, имел ее почерк. Вывод: надо немедленно самым тщательным образом проверить окружение убитой.
"Однако, - подумал Скворецкий, - достаточно ли доказательств, чтобы отвергнуть принятую всеми, тем же директором, версию? Да, пожалуй, достаточно. А принять новую, только что родившуюся? Вот тут доказательств маловато. И главное, что делать дальше?"
Внезапно майор остановился: ему пришла дерзкая мысль. Он круто повернулся и поспешно зашагал к институту. Миклашев, когда вошел Скворецкий, возился с какими то приборами. Больше в комнате никого не было. Миклашев поднял голову и с недоумением посмотрел на вошедшего:
- Вы ко мне? Что вам угодно с?
Кирилл Петрович подошел к Миклашеву и медленно, с расстановкой сказал:
- Константин Дмитриевич, мне хотелось бы рассчитывать на вашу откровенность. Полную откровенность. Это крайне необходимо. Вот, прочтите. - Он протянул Миклашеву записку и письмо.
Тот отпрянул, демонстративно заложив руки за спину и отрицательно покачав головой.
- Нельзя ли без фокусов, - сухо сказал майор. - Сейчас не до того. Убедительно прошу - прочтите… Глава 15 В обширном особняке на Тирпитцуфере, 74, главной резиденции абвера, получившей наименование "Лисья нора" - столько там было путаных переходов, узких коридоров, внезапных тупиков, - в одном из кабинетов над массивным рабочим столом склонился генерал Грюннер. Близился вечер. Генерал внимательно изучал лежавший перед ним документ, вчитывался и вдумывался в каждое слово.
Кончив читать, генерал закрыл папку, с минуту помедлил и вызвал адъютанта.
- Полковник Кюльм? Майор Шлоссер? - спросил он тихим, невыразительным голосом.
- Так точно, господин генерал. Прибыли. Ждут.
- Пусть войдут.
Небрежно ответив на почтительное приветствие вошедших и указав кивком головы на придвинутые к столу кресла, генерал спросил:
- Почему, господин Кюльм, не докладываете о ходе операции "Зеро"? В чем дело?
Пожилой, с изрядно поседевшей шевелюрой полковник, не успевший еще опуститься в кресло, начал багроветь:
- Господин генерал, прошу извинить, но я докладывал. Заброска "Музыканта" и "Быстрого" прошла успешно, они трижды выходили на связь. Обосновались у "Трефа". "Музыкант" наладил связь с "Зеро". Надо полагать, операция по изъятию документов у "Трефа" развивается успешно.
- "Надо полагать"? - Генерал пристукнул кулаком по столу. - Меня мало интересует, мой дорогой Кюльм, что вы полагаете. Мне нужен "Треф", живой или мертвый. Его работы. Мне нужна связь с "Зеро". Связь… Ну? Что же вы молчите? Где связь?
- Я… - начал полковник. - Я…
- Что - вы? Когда последний раз "Быстрый" выходил на связь? Майор Шлоссер?
- Около двух недель назад, - поспешно вскочил майор.
- Две недели! - деланно вскидывая вверх руки, воскликнул генерал. - Две недели! А вы, Кюльм, "полагаете", что все идет успешно. Н да!..
Все больше и больше распаляясь, генерал недвусмысленно дал понять, что при создавшихся условиях, когда полковник, инспектор специальных училищ абвера, не в состоянии обеспечить связь с засланными им агентами, придется подумать о перемещении полковника. Может, настала пора сменить обстановку, перевести его из глубокого тыла в действующую армию, на Восточный фронт?
Полковник слушал молча, крепко закусив нижнюю губу. На его сильно побледневшем, сухощавом лице не дрогнул ни единый мускул, только под левым глазом билась какая то жилка.
- Насколько помню, - продолжал бушевать генерал, - контроль за операцией по обработке "Трефа" и обеспечению "Зеро" связью был возложен на вас, Кюльм? Лично на вас. "Музыкант" и "Быстрый" - ваши люди? Ваши! Ваша рекомендация? Ваша! Да что вы молчите, в конце концов? Отвечайте!
- Никак нет, господин генерал, - резко возразил полковник. - Люди не мои - майора Шлоссера. Вам это превосходно известно. Майор их мне рекомендовал…
- Вам? А вы - мне? Майор Шлоссер, что вы можете сказать о "Музыканте" и "Быстром"? Помните: речь идет о вашей голове.
В отличие от полковника, майор заметно трусил, говорил робко, неуверенно:
- Господин генерал, я представлял исчерпывающие характеристики на этих агентов. Самые исчерпывающие. Полковник одобрил. Вы оказали обоим высокую честь и лично с ними беседовали…
- Не хотите ли вы сказать, Шлоссер, что я отвечаю за ваших людей?
- Господин генерал, и в мыслях не было!
- Итак, характеристики характеристиками, а что вы лично, лично, - генерал подчеркнул это слово, - можете о них сказать?
- Я лично… Мне… Мне кажется, что "Музыкант" вполне надежен: целиком нам предан, смел, находчив. Не раз проверен. В школе он пробыл свыше полутора лет. Участвовал в акциях: собственноручно уничтожал непригодных. "Быстрый"? "Быстрый" - давний знакомый "Музыканта". Его друг. "Музыкант" рекомендовал "Быстрого". "Быстрый" сомнений также не вызывал…
- Так вот, нет вашего "Музыканта". Свое отыграл. Провалился. Остался один "Быстрый". И тот… Впрочем, читайте. - Генерал достал из папки документ и протянул его майору.
Это было донесение "Зеро", отправленное из Москвы около трех недель назад и дошедшее до генерала только сейчас. В нем сообщалось, что "Музыкант" и "Быстрый" схвачены военной прокуратурой. "Музыкант" при попытке к бегству убит, а "Быстрый" скрылся. Связи с ними нет. "Зеро" остался опять без рации и требовал связи.
Прочитав донесение, майор Шлоссер сразу обмяк. Он съежился, стремясь поглубже уйти в кресло. Полковник подтянулся.
- Повторите дату, - сухо сказал генерал, - когда получена последняя радиограмма "Быстрого". Точно.
Майор назвал число. Генерал потянул к себе донесение, всмотрелся в текст и пожевал губами.
- Да, "Зеро" писал два дня спустя. Ваше счастье… Но что это за связь? Вам известно, какими каналами пользуется "Зеро"? Ах, известно?! Так вот: на такую связь уходят недели. Недели! А риск? Попробуйте ка поддерживать связь через посредников - посольство дружественной нам страны, числящейся нейтральной. Да и к этому посольству ряд промежуточных ступеней, иначе - провал. Так нельзя! "Зеро" без связи - не "Зеро". Связь - это приказ адмирала. Связь, Кюльм. И - "Треф". Операция должна быть успешно завершена, а для этого "Зеро" нужен помощник, особенно теперь, после провала "Музыканта". И как он только мог попасться?
- Я думаю… - начал майор, - я полагаю… Военная прокуратура? "Музыкант" был жаден. Это было. Не тут ли причина провала? Взял лишнее…
- Прокуратура? - недобро усмехнулся генерал. - Знаем мы, что за прокуратура. Ход советской контрразведки.
- Но "Музыкант" убит, - парировал полковник. - Если контрразведка - ей он нужнее живой. Я склонен верить "Зеро".
- Возможно, - согласился генерал. - Но… связь? Я приказывал готовить резервные группы для Москвы. Шлоссер! Что сделано?
- Приказ выполнен, господин генерал. В моей школе подготовлено несколько человек. Самыми надежными надо считать "Кинжала" и "Острого".
- "Кинжал" - это тот, брюнет?
- Так точно, господин генерал. У вас превосходная память.
- Что же, готовьте заброску.
В этот момент на столе генерала мигнула лампочка. Генерал поморщился и снял телефонную трубку:
- Ну, что еще?.. Хорошо, жду.
На пороге вырос обер лейтенант.
- Господин генерал, "Быстрый" вышел в эфир, вот текст.
Радиограмму "Быстрого" генерал сам зачитал вслух. "Быстрый" кратко докладывал историю своего и "Музыканта" задержания. (Услышав упоминание о продскладе, приободрившийся майор подал реплику: "Я же говорил - жаден". Генерал не удостоил его вниманием.) Как сообщал "Быстрый", "Музыкант" при побеге погиб. Он, "Быстрый", вывихнул ногу, но ушел. Отлеживался. Теперь в порядке. Убежище сменил. Просит инструкций и питания для рации - садятся батареи. Идет к дантисту.
- Дантист? - спросил генерал, заканчивая чтение. - Кто это?
- "Дантист", - с готовностью доложил полковник, - наименование одной из запасных явок "Зеро". Он сам ее подобрал.
Задумавшись, генерал принялся вертеть между пальцами остро заточенный синий карандаш. Кюльм и Шлоссер молчали. Грюннер со злостью швырнул карандаш на стол, так, что грифель отлетел далеко в сторону, и, не скрывая раздражения, сказал:
- Не нравится мне все это. Не нравится.
- Простите, господин генерал, что именно?
- И вы не понимаете, Кюльм? Вы? Оставьте! Все вы понимаете. Шифр и код были вручены кому, а? "Музыканту" или "Быстрому"? Кто должен был зашифровывать донесения, кодировать текст? Насколько помню… э… э…
- "Музыкант", - угодливо подсказал майор. - Шифр был у "Музыканта". Код - тоже. "Быстрый" ключа не имел.
- Вот! - воскликнул генерал и вскинул вверх длинный указательный палец. - Вот именно шифр и код были у "Музыканта", а теперь "Быстрый" работает на нашем шифре, пользуется кодом "Музыканта", которого давно нет в живых. Как? Каким образом, я вас спрашиваю? Откуда он может знать шифр и код?
- И вы полагаете… - осторожно спросил полковник, - вы думаете…
- Да, Кюльм, да! Тысячу раз да. Это работа русских. Энкаведе. "Быстрый" не владел шифром.
- Но, генерал, - решительно возразил Кюльм, - а русские! Откуда русским знать шифр? Будь "Музыкант" жив… Но он мертв, это сообщает "Зеро". Не только "Быстрый", но и "Зеро". Сомневаться в достоверности сообщения "Зеро" нет оснований, мертвым же "Музыкант" ничего не мог передать русским: ни шифра, ни кода. Тут - другое…
- Вам не откажешь в логике, Кюльм. Но что может быть иное, что вы имеете в виду?
- Прошу извинить, господин генерал, мои мысли вслух, - неторопливо сказал полковник. - "Музыкант" был близок с "Быстрым", очень близок. Целиком доверял ему. Они знали друг друга не один год. Так, Шлоссер?
Майор кивнул: да, это так.
- Отлично! - продолжал Кюльм. - За два месяца пребывания на территории русских "Быстрый" трижды выходил в эфир, именно "Быстрый". Доверяя своему другу, "Музыкант" вполне мог передать ему шифр и код. Инструкция разрешает это при некоторых обстоятельствах. По моему, все ясно - русские не могли знать шифра и кода. Если кто ими и владел, кроме "Музыканта", так только "Быстрый".
- Вы наивны, Кюльм. А почему тот же "Быстрый" не мог им передать шифр?
- Но, господин генерал, ведь "Зеро" сообщает, что "Быстрый" ушел. И потом… потом… будь радиограмма передана открытым текстом, вот тогда бы действительно был повод для волнения.
- Кюльм, вы говорите загадками. Поясните вашу мысль.
- Охотно. Допустим, "Быстрый" схвачен русскими и выдал им шифр и код, которые получил от "Музыканта". Допустим. Но в этом случае он не мог не сказать, что нам известно, у кого код и шифр - у "Музыканта". А он, "Быстрый", ими, по нашим сведениям, не располагает. Как поступили бы русские, получив такие сведения? В этом случае они бы вывели "Быстрого" в эфир, приказав ему работать ОТКРЫТЫМ текстом, только открытым. Иначе не стал бы действовать ни один разведчик. Я лично ни минуты в этом не сомневаюсь. "Быстрый" же зашифровал свое донесение, закодировал. И закончил паролем: "Г, М". Нет, господа, меня скорее успокаивает, что "Быстрый" пользовался шифром. Да, успокаивает!
Генерал нахмурился и снова взялся за карандаш. После минутного раздумья он сказал:
- Повторяю, Кюльм, вы рассуждаете логично. И все же… Надо организовать проверку "Быстрого" и дать поскорее помощника "Зеро", коль скоро "Музыкант" выбыл из игры. Будем решать обе эти задачи сразу. Кто у вас наготове? "Кинжал" и "Острый"? Кому можно дать более серьезное задание, кто надежнее, нужнее? "Кинжал"? Я предполагаю разработать такой план: забрасываем их по очереди. Первым пойдет… (Генерал изложил Кюльму и Шлоссеру свои соображения.) Детальный план представите завтра. Утром. И - с богом. Я вас не задерживаю, господа.
Кюльм и Шлоссер поспешно поднялись со своих мест.
- Да, минуточку, - задержал их генерал. - Когда будете разрабатывать план, учтите соображения "Зеро". Они изложены здесь, в этом донесении. - Генерал протянул Кюльму документ, с которым он ознакомил своих подчиненных ранее. …В тот самый день, когда происходило совещание у генерала Грюннера, Горюнов и Малявкин выехали в совхоз. Добирались они до совхоза автобусом, без машины: все должно было выглядеть предельно естественным - мало ли что?
Миновав небольшой совхозный поселок, разместившийся возле опушки, они углубились в лес. Прошли каких нибудь триста - четыреста шагов, и их охватила глубокая тишина. Только слабо шелестели листвой верхушки берез да издали чуть слышно доносились с шоссе гудки редких в это военное время машин.
Лес был преимущественно лиственный: береза, реже - осина, дуб. Чернели одиночные ели. На просторных полянах, покрытых густой, некошеной травой, неистово стрекотали кузнечики. Пусто! Ни хоженых троп, ни почерневших проплешин - следов костра. Глушь. Трудно было поверить, что всего в десятке километров - и того меньше - Москва. "Музыкант" и "Быстрый" выбрали удачное место.
Малявкин уверенно вел Горюнова по известным ему приметам. Показался овражек. По дну его извивался, тихо журча, ручей. Вода была светлая, прозрачная - видно, ключевая.
Они спустились вниз, перебрались через ручей и пошли дном оврага.
- Здесь, - сказал Малявкин, внезапно останавливаясь и показывая на могучую ель на противоположной стороне оврага. - Вот оно, место. Как раз против того дерева, под кустом орешника.
Быстро вскарабкавшись по крутому склону оврага, Малявкин нырнул в кусты. Горюнов - следом. Под одним из кустов, справа, Малявкин приподнял пласт дерна и извлек саперную лопатку и начал копать под другим кустом, напротив. Несколько осторожных взмахов, и лопата ударилась о что то твердое. Малявкин нагнулся и вытащил два кирпича. Под ними было углубление, на дне которого лежал сверток, обернутый промасленной парусиной. "Быстрый" осторожно извлек сверток на поверхность.
Бережно развернув парусину, Малявкин достал портативную рацию. Привычно раскинув антенну, он отстукал позывные. Получив отзыв, "Быстрый" передал шифровку, текст которой был подготовлен заранее. Когда он кончил, Горюнов спросил:
- "Г, М" не забыли?
- Что вы! - изумился Малявкин, - Конечно, не забыл. Разве можно?
Спрятав рацию и лопатку на прежнее место так, что и следов не осталось, они поспешно пересекли лес, оставили в стороне совхозный поселок и выбрались на шоссе. Час с лишним спустя Горюнов и Малявкин были уже в центре города, у Ильинских ворот.
Тут они разошлись: Малявкин пошел вверх по Маросейке, к Покровским воротам, а Горюнов, чуть поотстав, перешел на другую сторону и двинулся по противоположному тротуару, не выпуская Малявкина из виду.
Без труда отыскав нужный адрес, Малявкин поднялся на третий этаж и позвонил в дверь, на которой красовалась белая эмалевая дощечка с черными буквами: "Зубной врач. Прием на дому".
В маленькой неопрятной комнате с полдюжиной простых разномастных стульев и обшарпанным круглым столиком, заваленным драными журналами годичной давности, сидели четверо: трое мужчин и одна женщина. Все пожилые. Малявкин занял очередь.
Справа от Малявкина сидел тщедушный седой человечек в темном поношенном костюме, в неопределенного цвета нелепом галстуке в багрово красную горошину. В левой руке человечек держал вчерашний номер "Труда", свернутый вчетверо. Малявкин придвинулся к нему:
- Вы что? Удалять?
- Нет, - ответил тот. - Мне - пломбировать. Только, видно, не дождусь, недосуг сидеть.
Он не спеша поднялся и направился к выходу, пряча газету в правый карман. Малявкин посидел с минуту, поерзал на стуле и, хватаясь за щеку, обратился к женщине:
- А мне - рвать. Боюсь!
- Вот еще! - возмутилась женщина. - Люди воюют, жизни лишаются, а он… Стыдно, молодой человек. Чего тут бояться?
Дверь открылась. Из нее вышли пациент и врач в замусоленном, давно не стиранном халате. Когда очередной больной прошел в кабинет, оставшиеся в приемной посетители обнаружили, что Малявкин исчез.
- Испугался все таки, - сказала женщина. - Сбежал! Какой срам. А еще военный…
Между тем Малявкин поспешно шагал к Покровским воротам. Возле кинотеатра "Аврора" он увидел человека в нелепом галстуке. Тот стоял и рассматривал витрину. Газета снова была у него в левой руке. Заметив подходящего Малявкина, он сунул газету в карман, достал пачку папирос "Дели" и принялся закуривать. Приблизившись к нему, Малявкин спросил:
- Огоньку не найдется?
- Может, и папиросу дать? - ответил человечек.
- Благодарствую, у меня свои. - Малявкин извлек на свет такую же пачку "Дели". Человек приблизился к нему вплотную, давая прикурить. Малявкин тихо, но отчетливо произнес:
- Я - "Быстрый". "Музыкант" схвачен. Военной прокуратурой. Кажется, убит. Я ушел. Остался один, с рацией. Кончается питание. Прошу инструкций. Буду ждать здесь, у кино, в три часа пополудни, через день. В пятницу.
Человечек, кинув на "Быстрого" взгляд, полный ненависти (так показалось Борису), прошипел что то вроде "хорошо, передам" и повернул к Чистым прудам. Малявкин, с минуту постояв у витрины, направился к Ильинским воротам. Внезапно кто то тронул Малявкина за плечо: рядом, улыбаясь, шагал Виктор.
- Ну как, товарищ "Быстрый"? - спросил он Малявкина. - Порядок?
- Полный, - оживленно сказал Малявкин. - Все, как описывал Гитаев: приметы, пароль. А сказать я сказал. Что нужно. И встречу назначил послезавтра.
Минут через сорок они были у Пресненской заставы, но ни Костюковой, ни ее дочери не застали. Пришлось ждать. Генкина мать, появившаяся под вечер, встретила Малявкина и его "приятеля" с распростертыми объятиями.
- Ну вот, - говорила она. - И слава богу. Одумался? То то. Живи у меня, живи… И вы, дорогой товарищ, - повернулась она к Виктору, - милости просим!
Вопрос с жильем был благополучно улажен.
Предупредив Малявкина, чтобы тот до его возвращения никуда не выходил из дома, Горюнов поспешил в наркомат.
Между тем человечек, расставшись с "Быстрым", вышел на Чистопрудный бульвар. За те несколько минут, что прошли после встречи с Малявкиным, он заметно осунулся, как то постарел. Шел он еле еле, с трудом, едва волоча ноги. Несколько раз останавливался, вытаскивал из кармана какой то флакончик, дрожащими руками выдергивал пробку и облизывал ее. Иногда присаживался на свободную скамью и подолгу сидел, тупо уставившись в землю. Его бледные губы шевелились - он что то шептал - и кривились в злобной усмешке. Если бы нашелся кто нибудь, кто смог услышать его шепот, он бы разобрал: "Погиб… Музыкант какой то. Ишь ты!.. Туда и дорога… Может, теперь и моя очередь? Ах, боже мой! Боже!.."
Не доходя до Кировских ворот, человечек свернул влево и приплелся к Армянскому переулку. Поднявшись на второй этаж невысокого старинного дома, он скрылся за дверью многокомнатной квартиры. Разумеется, с той самой минуты, как он встретился с "Быстрым", каждый его шаг был в поле зрения чекистов. В тот же вечер на стол Горюнова легла справка: "Бугров Владимир Георгиевич, 1881 года рождения, инженер промартели. Ранее работал на авиационном заводе №… Вдовец. Единственный сын был в действующей армии, пропал без вести. Образ жизни ведет нормальный, скромный. Болен тяжелой сердечной болезнью. Компрометирующих материалов не имеется".
Теперь оставалось только ждать, когда Бугров покинет свою квартиру, куда пойдет, к кому приведет. И чекисты ждали. Но прошли сутки, а Бугров не появлялся. Прошли другие - Бугров не выходил. И два дня спустя, в пятницу, в три часа дня, в условленное время, никто на встречу к "Быстрому" не пришел. Зря "Быстрый" дежурил возле кино "Аврора". Не было никого!.. дальше |
