Глава 6
Валериан Сергеевич Садовский одиноко брел вдоль набережной Волги, тяжело передвигая ноги, словно нес на плечах непомерную тяжесть, словно его придавило к земле низкое, покрытое тучами небо. Временами он останавливался и подолгу смотрел на темную воду.
Каждый вечер совершал теперь Садовский эту унылую прогулку, порой часами, да и куда было торопиться? Домой? Дома никто не ждет - ни родных, ни близких. Один, всегда один. Читать? Не читалось. Так что же, лечь спать? Но и спать Валериану Сергеевичу не спалось - не отпускала проклятая бессонница. Стоит лечь в кровать, сомкнуть веки, как перед глазами встает Ольга…
Ольга? Как, как только могла она так скверно, так вероломно поступить после всего, что он для нее сделал, что в их жизни было? А ведь было, было…
Как сейчас, видит Садовский жалкую фигурку Ольги, беспомощно прижавшейся к стене в коридоре. Она тогда только что вернулась из плена: надломленная, ко всему равнодушная, испившая до дна чашу страданий в гитлеровских лагерях на оккупированной территории России и в Германии, в лагерях для перемещенных лиц где то на Западе. Ободранная, без крова, без прописки, без куска хлеба… Вряд ли Садовский узнал бы ее, если бы она его не окликнула. Да и как можно было узнать в этом изможденном, измученном существе живую, немного сумасбродную и на редкость хорошенькую девушку, какой он знал Ольгу.
Он познакомился тогда с ней в семье своего старого учителя, профессора Навроцкого, эвакуировавшегося в начале войны из Воронежа в Куйбышев. Встретив случайно Садовского на улице, профессор затащил его к себе.
Ольга, племянница жены Навроцкого, воспитывалась у них с детства. Родители ее будто бы давно умерли. Кем они были, что делали, Садовский не знал, не интересовался.
С того вечера Валериан Сергеевич зачастил к Навроцким, и не только ради бесед с любимым учителем. Все чаще коротал он вечера с Ольгой, кончавшей тогда школу. Вечера эти нисколько не казались ему скучными: Ольга была живым, интересным собеседником. Она была не по годам начитана, остроумна, за словом в карман не лезла, сознавала силу своего девичьего обаяния. Профессор, заставая их сумерничавших вдвоем, частенько подшучивал: "Смотрите, студиозус (так он любовно называл Садовского), вскружит вам наша Оленька голову!"
Садовский смеялся: "Помилуйте, профессор! Да я Ольге в отцы гожусь. Того и гляди, сорок стукнет!"
Смеяться то Валериан Сергеевич смеялся, а сам все чаще и чаще ловил себя на том, что он увлекся девушкой. Поняв, что он увлечен Ольгой не на шутку, Садовский испугался, попытался погасить вспыхнувшее чувство. Он не нашел ничего лучшего, как прекратить встречи с Ольгой, почти перестал бывать у Навроцких. А осенью 1942 года Ольга ушла в какую то специальную школу - и на фронт. Как сказал под строжайшим секретом Навроцкий, "ушла в партизаны", в тыл к немцам. Так все и кончилось, не успев, по существу, начаться. Садовский поначалу получил от Ольги несколько писем, сам написал ей, но переписка скоро оборвалась. Ольга писать перестала… Прошло около года, и от убитых горем Навроцких Валериан Сергеевич узнал, что Ольга погибла, пропала без вести.
В конце войны Навроцкие уехали из Куйбышева, вернулись к себе, в Воронеж. Год спустя из газет Валериан Сергеевич узнал о смерти старого профессора. Он бросил все, помчался в Воронеж, но на похороны опоздал…
И вот прошел еще год. Война давно кончилась, как вдруг Садовский в коридоре своей больницы встретил Ольгу… Изменилась она до неузнаваемости, и все же это была она, Ольга, Оля, Оленька, которую Валериан Сергеевич никогда не забывал, не мог забыть.
Встреча ошеломила Садовского: он задохнулся от неожиданности, от счастья, готов был на все, а Ольга? Ольга была ко всему безучастна…
Валериан Сергеевич, в общем то, житейски был не очень практичен, но тут он проявил чудеса находчивости, настойчивости, упорства. В городе его знали, с ним считались, и после бесконечных хлопот ему удалось добиться прописки для Ольги, устроить ее на работу в больницу. Теперь они виделись ежедневно, постоянно. Ольга постепенно оттаивала, оживала. Время шло, и Садовскому становилось все очевиднее, что он не в силах справиться со своим чувством, что жить без Ольги не может.
День ото дня он тянул, не решаясь объясниться с Ольгой, казня себя за собственную нерешительность. Но вот как то однажды их с Ольгой пригласил к себе на свадьбу молодой врач, работавший под руководством Валериана Сергеевича. Со свадьбы Садовский и Ольга возвращались вдвоем. Валериан Сергеевич провожал Ольгу и вдруг отважился, заговорил… Он сказал все. Сказал, что полюбил Ольгу давно, еще тогда, в первые годы войны, что любит ее все сильнее и если она согласна…
В глазах Ольги Садовский увидел испуг. Нет, не испуг - ужас. Он отшатнулся:
- Простите, Оленька, я не хотел вас обидеть. Если бы я мог предположить, что так вам противен…
- Валериан Сергеевич, милый, что вы говорите? - Ольга взяла себя в руки. - Вы мне противны? Да вы с ума сошли! Если бы я только могла помышлять о замужестве, то о лучшем муже, чем вы, я не могла бы и мечтать. Я так привязана к вам, так вам благодарна. Но я не могу, не могу…
Ольга горько разрыдалась.
Так в тот вечер разговор и кончился ничем. Садовский ничего не мог понять: он знал, что Ольга одинока, что у нее никого нет, ему казалось (да Ольга это и подтвердила), что он ей не безразличен, так почему же она не может стать его женой? Отказ Ольги был каким то странным, малопонятным, но возобновлять разговор Садовский не стал, не посчитал себя вправе.
…Время шло. Их отношения стали еще теплее, еще ближе: им трудно было пробыть и день друг без друга. И вот разговор возобновился, и вернулась к нему Ольга, сама Ольга… Вскоре она стала женой Садовского.
Ольга была хорошей женой: ласковой, заботливой, близким другом, надежным помощником. Любила ли она Валериана Сергеевича? Трудно сказать. Вряд ли и сама Ольга смогла бы дать исчерпывающий ответ на этот вопрос. Чувство глубокой признательности, искренней привязанности порой принимают за любовь. И так бывает… Во всяком случае, жили они дружно, душа в душу. Правда, случалось, что временами на Ольгу словно что то накатывало: она мрачнела, становилась угрюмой, молчаливой, но проходил день другой - и все как рукой снимало, все входило в обычную колею. Ничто, казалось, не предвещало, беды, как вдруг на курорте, в Сочи…
Да, в ту осень, года этак два с небольшим назад, они поехали с Ольгой в Сочи. Ольга ехала на юг впервые. Всю дорогу и первые дни по приезде она была очень оживлена, весела; как никогда, нежна с Садовским. Все ее удивляло, все радовало. Как то под вечер они отправились вдвоем побродить в знаменитый сочинский дендрарий. Валериан Сергеевич стоял и рассматривал какое то диковинное растение, а Ольга с интересом глядела по сторонам. Здесь все ей было в новинку. Внезапно она вздрогнула, судорожно сжала руку Садовского и сдавленным, каким то необычным голосом тихо сказала: "Скорее, скорее домой. В санаторий… Скорее же!..".
Отчего? Почему? Ольга не объяснила. Не сказала и слова. Молчала она всю дорогу до санатория, молчала в ответ на бесчисленные вопросы Садовского и в санатории. Заговорила Ольга только ночью, почти под утро, но как? Что она сказала? И тут ничего… Видя, что Валериан Сергеевич не спит, не может уснуть, Ольга вдруг горько, до истерики разрыдалась:
- Уедем, - твердила она, - умоляю. Уедем завтра же… Завтра…
Как ни пытался Валериан Сергеевич успокоить Ольгу, все было напрасно. Она твердила одно: "Уедем, уедем скорее", никак не объясняя своего поведения, не говоря больше ни слова.
Ночь так и прошла без сна. Сколько Садовский ни ломал голову, он ровно ничего не мог понять: впервые видел он Ольгу в таком состоянии. Что было делать?
Утром, сославшись на головную боль, Ольга отказалась выйти из палаты. Валериан Сергеевич отправился побродить один, осмыслить случившееся. Не получалось: он никак не мог понять, что произошло с Ольгой.
Вернувшись к себе, Валериан Сергеевич застал Ольгу несколько успокоившейся, но по прежнему молчаливой. Об отъезде из Сочи она больше не говорила. Вечером они даже пошли немного пройтись, но, когда при выходе из санатория встретили двух каких то незнакомых мужчин, Ольга стремглав кинулась бежать и спряталась в своей палате. Садовский, чуть поотставший, застал ее опять в слезах.
На следующее утро Валериан Сергеевич, более не раздумывая, достал два билета до Куйбышева. Когда он вернулся в санаторий, Ольги в палате не было; возвратилась она к ночи. Услышав, что билеты на поезд у Садовского в кармане, она как то невесело усмехнулась и, не сказав ни слова, легла. Где она пропадала - не объяснила.
Следующий день прошел сравнительно спокойно. Ольга слегка оживилась, разговорилась с соседями по столу; объясняла им свой внезапный отъезд служебными делами Валериана Сергеевича.
Конец всему наступил на вокзале. Садовский сидел в купе, а Ольга стояла у окна в коридоре, безразлично поглядывая на кишевший людьми перрон. Вдруг, словно кого то увидев, она приникла к окну, затем круто повернулась и встала в дверях купе. Она тихо произнесла: "Прости. Прости и прощай. Я не могу с тобой ехать, не могу с тобой оставаться…"
Задохнувшись на полуслове, Ольга подавила рвавшееся из ее груди рыдание и кинулась к выходу из вагона. Поезд уже набирал скорость…
Валериан Сергеевич не сразу пришел в себя, не сразу сообразил, что произошло, но, и сообразив, ничего не понял.
На первой же станции он сошел с поезда и вернулся в Сочи. Где он только не побывал! В санатории, где они жили с Ольгой, на пляже, в многочисленных кафе и ресторанах, в милиции и морге - все было напрасно: Ольги не было и следа.
День спустя все разъяснилось. Садовский встретил симпатичного молодого врача, их прежнего соседа по санаторию. Увидев Валериана Сергеевича, тот с трудом подавил возглас изумления - за прошедшие два три дня Валериан Сергеевич изменился до неузнаваемости: горе его согнуло, прибавилось морщин, на щеках пробивалась седоватая щетина.
- Понимаю, - быстро заговорил знакомый, бережно подхватывая Садовского под руку. - Все понимаю. Но будьте мужчиной. Она вас недостойна…
- Позвольте, вы о чем? - вскинулся Садовский. - Что вы знаете?
Собеседник на мгновение замялся.
- Видите ли, - начал он осторожно. - Я знаю все. Вчера я был в Адлере, на аэродроме. Провожал приятеля…
- А мне то какое до этого дело? - с несвойственной ему резкостью перебил Садовский. - Какое мне дело?!
- Минутку терпения. Так вот: на аэродроме я встретил… Ольгу Николаевну. Не одну. С каким то военным, кажется, подполковником. Они улетели. Вместе…
Все. Это был конец. Конец дикий, нелепый, необъяснимый. Так вот что значили слезы Ольги, ее истерики, бегство. Искать далее не имело смысла, и день спустя Садовский уехал в Куйбышев. Один…
И все же Валериан Сергеевич не мог забыть Ольгу, вычеркнуть ее из памяти. Может, все это не всерьез, думал он, просто увлечение? Ведь Ольга еще молода. Может, она одумается, уже одумалась, рада бы вернуться к нему, но не отваживается сама на первый шаг? Нет, нет, надо ее найти, помочь ей. А он простит ей все, все забудет, лишь бы вернулась, лишь бы она вернулась…
Но как искать Ольгу? Где? Что за человек, ради которого она его бросила? Где он? Где они? Кто поможет Валериану Сергеевичу в розысках, кто может помочь? Внезапно Валериана Сергеевича осенило: Навроцкая. Конечно же, Навроцкая! Вдова профессора, надо полагать, знает, где ее любимая племянница, что с ней. Ведь и живя с Садовским, Ольга нет нет да ездила к тетке, переписывалась с ней.
Сутки спустя Садовский был в Воронеже. Увидев его. Навроцкая разохалась, заплакала. Да, Ольга была у нее совсем недавно, да, она получала от нее письма. Ольга в Крайске, с каким то военным. Фамилия его Черняев… Капитон Илларионович Черняев…
И вот Садовский в Крайске… Прошло больше года, а он все еще не может без содрогания вспомнить эту встречу. Что то мрачное, зловещее было в этой встрече, в поведении Ольги.
…В тот вечер Валериан Сергеевич, приехав в Крайск, долго стоял возле дома Ольги, поджидая, не покажется ли она на улице. Ее знакомую фигуру он узнал издалека и, забыв все, кинулся навстречу. Увидев его, Ольга смертельно побледнела, судорожно схватила за руку и втащила в подъезд. Она стояла в подъезде, продолжая держать Валериана Сергеевича за руку, и молча плакала, да так горько…
Первым пришел в себя Садовский. Он бережно высвободил свою руку и повел Ольгу по лестнице вверх, в ее квартиру. Но едва они очутились в комнате, как Ольгу словно подменили. Лицо ее исказилось. Не то с ужасом, не то с ожесточением (Садовский так и не разобрался) Ольга потребовала, чтобы он ушел, уехал, уехал немедленно, навсегда. Она и слушать ничего не хотела, истерически повторяя одно: "Уходи, уезжай, мы не должны быть вместе, не должны…"
Валериан Сергеевич порывался хоть что нибудь сказать, как то объясниться - напрасно. Ольга металась по комнате, от двери к окну и от окна к двери, без конца твердя: "Уходи, уходи…"
Что было дальше, Садовский вспоминал с трудом. Все словно заволоклось туманом. Кажется, он кричал, а может, кричала Ольга? Вывел его из этого нелепого состояния оглушительный стук в дверь. Он осознал, что находится в чужой квартире, что между ним и Ольгой все кончено, и кончено навсегда. Тогда он распахнул дверь и кинулся прочь из этой комнаты, из этой квартиры, из этого города. Да, все было кончено навсегда…
Время шло, а мысли об Ольге не исчезали, воспоминания преследовали Садовского неотступно. Почему все же она ушла? Почему так странно, так не похоже на себя держалась в Крайске? Почему, почему, почему? Вот и сейчас, уныло бредя по пустынной набережной, Садовский думал все о том же. Ему и в голову не могло прийти, что есть на свете другой человек, который в эту минуту так же думает об Ольге, о причинах ее ухода от него, об их взаимоотношениях. Думает о том, кто же все таки такая на самом деле та женщина, которая носит имя Ольги Николаевны Величко?
Этим человеком был майор Миронов.
Вот уже несколько суток Андрей находился в Куйбышеве, собирая сведения о Садовском и Величко, обдумывая возможность беседы с Садовским. Казалось бы: чего проще? Надо побеседовать с Садовским - так пригласи его, беседуй. Но Миронов прекрасно понимал, что в данном случае как раз такое простое решение и невозможно: слишком много тумана было вокруг Величко. Да и в ее отношениях с Садовским тоже не все было ясно. Взять хотя бы рассказ Зеленко… И вообще, с той минуты, как стало известно, что Ольга Николаевна Величко вовсе не Величко, что под именем героически погибшей партизанки скрывается неизвестно кто, таинственная записка приобрела куда более серьезное значение, чем прежде. Возник десяток новых вопросов: кто она, эта женщина, бывшая жена Черняева, присвоившая имя Величко? Как она это сделала, зачем, с какой целью? Как попали к ней в руки документы погибшей комсомолки? Где, наконец, находится она сейчас, почему скрылась из Крайска, обманув всех, даже своего прежнего мужа - Черняева?
Не исключено, что Садовский мог дать ответ на многие из этих вопросов, но можно ли с ним откровенно говорить? На чьей он окажется стороне? Миронова? А вдруг нет? Вот это и должен был выяснить Андрей, прежде чем решить: можно ли говорить с Садовским или нет?
В первые же дни пребывания в Куйбышеве Андрей выяснил, что Садовский прожил с мнимой Величко около десяти лет, чуть не с самого окончания войны. Все, с кем беседовал Миронов, говорили о нем только хорошее. Валериан Сергеевич жил и работал в Куйбышеве лет двадцать, если не больше. Фигурой он в городе был приметной: заслуженный врач, чуткий, отзывчивый человек. Правда, как отмечали все, с кем под различными предлогами встречался Миронов, в последние год два после ухода жены Валериан Сергеевич заметно изменился: стал нелюдимым, замкнутым. Но врачом по прежнему оставался превосходным, человеком незлобивым, деликатным. Садовского не порицали: его жалели.
Да, казалось бы, с Садовским можно говорить прямо. Все говорило за это, все… если бы не одно "но". Дело в том, что, собирая сведения о Садовском, Миронов выяснил, что весной этого года, точнее, двадцать шестого мая, то есть ровно за два дня до отъезда мнимой Величко из Крайска, Садовский вдруг исчез и около десяти суток не появлялся. Он внезапно взял отпуск за свой счет и куда то уехал, никому ничего не объяснив. Где он находился, тоже никто не знал.
Вот пойди тут и беседуй с ним! Могло статься, что между поспешным и труднообъяснимым выездом Садовского из Куйбышева и исчезновением мнимой Величко из Крайска существует связь. Какая - выяснять и выяснять, но… существует.
"Нет, - говорил себе Миронов, - пока не выясним, где был Садовский между двадцать шестым и тридцатым числами мая, о беседе с ним нечего и думать!"
Легко сказать: "пока не выясним", а как это выяснишь, если никто ничего не знает?
Трудно сказать, как бы решил Андрей вставшую перед ним задачу, если бы не счастливый случай. Впрочем, генерал Васильев любил повторять, что случай в чекистской работе выпадает на долю не удачливого и везучего, а умного и настойчивого.
Беседуя с разными людьми, собирая по крохам сведения о так называемой Ольге Величко и ее бывшем муже, Миронов как то разговорился со старой нянечкой, долгие годы проработавшей в той же больнице, что и Садовский.
- Так, - говорила старушка, - так. Значит, больницей нашей интересуешься? Что ж, это хорошо, потому как больница у нас хорошая, есть чему поучиться, и врачи хорошие. Разные, конечно, но в общем то ничего, хорошие. Ну, а уж кто особливо к больным душевный, заботливый, так это Валериан Сергеевич, значит… Садовский. А еще Василий Митрофанович был. Проскурин. Очень они промеж себя дружили. Только Василий Митрофанович уехал, он теперь в Ставрополе. Вы места то наши небось знаете? Это верст сто вверх по Волге будет. Ставрополь Волжский прозывается. Валериан Сергеевич когда и в гости к нему съездит, а как вернется, обязательно мне привет передаст. Это уж как водится. Очень они оба с Василием Митрофановичем меня уважают.
Что? Когда последний раз Валериан Сергеевич привет от Василия Митрофановича передавал? Да, почитай, с полгода назад. Точно не помню. Весной вроде это было… Никак, после троицы…
"Весной, - думал Миронов, - опять весной? А что, если?.."
Следующим утром, взяв в областном управлении милиции быстроходный катер, Миронов двинулся вверх по Волге. Через три с небольшим часа хорошего хода он был в Ставрополе.
Проскурина, главного врача местной больницы, Андрей нашел сразу и, поговорив с ним о том о сем, между делом спросил, не скучает ли Василий Митрофанович здесь, в Ставрополе, не тянет ли его обратно в Куйбышев, поддерживает ли он связь с больницей, где работал раньше, с прежними товарищами.
- Как вам сказать, тянет ли в Куйбышев? - задумчиво сказал Проскурин. - Ведь ехал я сюда по доброй воле. Конечно, условия для работы не те, но дело интересное, самостоятельное. Да и дел, дел… - Проскурин усмехнулся. - Тут не то что о прошлом помечтать, а, бывает, присесть на минутку не присядешь. Не до того. Что же до товарищей, так они меня не забывают, нет нет, а кто и приедет. Места то у нас знаменитые. Красотища неописуемая. Особенно летом хорошо, да и весной… Тут тебе и охота, и рыбалка…
- Ну, раз рыбалка… - понимающе кивнул Миронов. - Сам грешен. Что ж, и этой весной кто приезжал? Весна то была холодная, ненастная.
- Да, весна в этом году не порадовала, а приезжать все же приезжали. Друг у меня есть, Садовский - может, слыхали? Мы не один год в Куйбышеве вместе работали; вот он и приезжал. Большой души, доложу вам, человек и великого благородства. Обидно, что жизнь с ним так неласково обошлась.
- Что, - участливо спросил Андрей, - беда какая случилась?
- Беда? Можно сказать и так. С женой у него… Ушла она, бросила Валериана. Тяжко ему. Э, да что об этом говорить… - Проскурин горестно махнул рукой.
Чувствуя, что беседовать на эту тему Проскурин не расположен, Миронов не стал настаивать. Он вернулся к разговору о рыбалке.
- Значит, говорите, Садовский рыбачить приезжал? Небось ранней весной, в половодье? Нет лучше времени!
- Да а, - мечтательно протянул Проскурин, - в половодье хорошо! Только Валериан приезжал не ранней весной, попозже, в конце мая. Даже точно скажу - двадцать шестого мая. День рождения у меня, понимаете? Вот он и приезжал. Посидели мы вечерком, отвели душу, а наутро он и укатил… Так то!
Миронов на мгновение задумался: значит, Садовский уехал из Ставрополя двадцать седьмого мая, но куда? Где он находился в день отъезда Величко из Крайска? Может, Проскурин даст ответ на этот вопрос?
- Что ж, - безразличным тоном заметил Миронов, - выходит, ваш товарищ приехал в такие благословенные места и, пробыв сутки, так и вернулся в Куйбышев, даже не порыбачив? Зря!..
- Чего не скажу, того не скажу, - возразил Проскурин. - Может, и рыбачил. Валериан в Куйбышев не сразу вернулся, он еще к Захарьичу заехать хотел, по лесу денек другой побродить. Он это любит…
- К Захарьичу? - не понял Андрей.
Проскурин снисходительно усмехнулся:
- Сразу видно, что вы из приезжих. У нас Захарьича не то что в Ставрополе, но почти весь Куйбышев знает. Знаменитый старик! Далеко за семьдесят, а любого молодого за пояс заткнет. Лесничим он работает тут, невдалеке. Ну, и рыбак, и охотник отменный. Такие места знает!.. К нему в сезон чуть не все куйбышевское начальство съезжается. А с Валерианой они старинные друзья…
- Василий Митрофанович, будьте человеком, - загорелся Миронов, - порекомендуйте меня Захарьичу, скажите, как его разыскать? Вот бы денек другой порыбачить. Люблю!
Не то чтобы Андрей был заядлым рыбаком, хотя изредка в компании и ездил на рыбалку, случалось, но Захарьич был ему нужен, чтобы окончательно уточнить, где был Садовский двадцать седьмого, двадцать восьмого, двадцать девятого мая, встречался ли он в эти дни с так называемой Величко. Ради этого не жалко было пожертвовать не то что днем или двумя, а если потребуется, хоть неделей.
Недели, однако, не потребовалось. Прорыбачив с Захарьичем день и переночевав в его лесной избушке, Андрей выяснил все, что требовалось. Со слов Захарьича, которого Миронов без труда навел на разговор о Садовском, Андрей узнал, что Валериан Сергеевич приехал к старому леснику прямо от Проскурина, следующим утром после дня рождения Василия Митрофановича, и прожил неделю безвыездно. Все это время они провели вместе, вдвоем, никто больше не появлялся. Следовательно, со своей бывшей женой Валериан Сергеевич в эти дни не встречался и к ее исчезновению из Крайска причастен не был.
Последние колебания у Миронова исчезли, и в Куйбышев он вернулся, окончательно утвердившись в том, что разговаривать с Садовским можно и сделать это надо безотлагательно. В тот же вечер Андрей пригласил Валериана Сергеевича.
Беседа с Садовским не обманула ожиданий Миронова. Сдержанно, спокойно, без всякого выражения рассказывал Валериан Сергеевич об Ольге, об их отношениях. Нет нет, а при упоминании об Ольге у Садовского прорывались нотки глубокой горечи, неизжитой обиды и тоски, но он тут же спохватывался и снова глухо и неторопливо продолжал свое повествование. Да, судя по тому, как он рассказывал, могло показаться, что все в нем перегорело. И все же рассказ Садовского с первых же минут захватил Андрея, захватил целиком.
Вопросы Миронов задавал спокойно, неторопливо, с самым невозмутимым видом, ничем не выдавая своего волнения, а взволноваться было от чего.
Валериан Сергеевич начал с истории своего знакомства с Ольгой в семье профессора Навроцкого, в первые годы войны. Туман, который висел над прошлым мнимой Величко, стал рассеиваться. Андрей не спешил, не торопил Садовского, хотя ему и не терпелось узнать, как воспитанница Навроцкого получила вдруг фамилию Величко. Садовский же, рассказывая об Ольге, об ее прошлом, фамилию ее не называл.
Когда Валериан Сергеевич перешел к появлению Ольги в Куйбышеве после возвращения из плена, волнение Андрея Ивановича возросло. Значит, она была в плену? У немцев, а потом, по видимому, у американцев (ведь вернулась она спустя два года после окончания войны из лагерей для перемещенных лиц)? Это было новостью, и новостью важнейшей. "Вот откуда, - мгновенно мелькнула у Андрея мысль, - стала она Величко, если только тут нет совпадения".
- Простите, - безразлично вставил наконец так волновавший его вопрос Миронов, - а почему, выйдя за вас замуж, Ольга Николаевна не приняла вашу фамилию?
- Почему? - переспросил Садовский. - Сказать по совести, меня никогда не интересовал и не волновал вопрос, какую фамилию носит моя жена, но у Ольги были свои соображения, по которым она не хотела менять свою фамилию на мою.
- Что за соображения?
- Фамилия Величко была ей дорога, и она никакие хотела ее менять.
- Величко? - задал вопрос Миронов. - Это ее девичья фамилия?
- Нет, что вы, - как и прежде, бесстрастным тоном ответил Садовский. - Фамилия Ольги - Корнильева. Величко она стала на фронте. Ольга ведь была радисткой. В партизанском отряде. Дело, как вы понимаете, секретное. Ну, из соображений конспирации, как она говорила, ей и пришлось изменить фамилию. Фамилия эта была ей дорога как память фронтовых лет, поэтому Ольга и не хотела ее менять.
Дальнейший рассказ Садовского был менее интересен: почти все, что он сообщил, в частности о злосчастной поездке в Сочи и уходе от него Ольги, а также о своей поездке в Крайск, было уже известно Миронову. О судьбе Ольги после их последней встречи Садовский ничего не знал. Правда, кое что в его рассказе об обстоятельствах ухода от него Ольги заинтересовало Миронова. Вернее, заинтересовал не сам рассказ, а те противоречия, которые Андрей заметил в словах Валериана Сергеевича и Черняева. Так, например, Черняев говорил, что "роман" с Ольгой длился у него в Сочи около двух недель, по словам же Садовского получалось, что Ольга ушла от него к Черняеву через день после знакомства с ним. А беседка на берегу моря, лунная ночь, пощечина? Ни о чем похожем в рассказе Валериана Сергеевича не было и речи. Имелись и другие расхождения между тем, что говорил Садовский, и рассказом Черняева. Кто же из двоих грешит против истины? Садовский? Зачем? Тогда - Черняев? А он с какой стати? Но сейчас не это было главным, хотя и с этим со временем предстояло разобраться.
Выслушав в тот же вечер по телефону доклад Миронова, генерал Васильев спросил:
- Значит, говорите, Садовский сказал, что его бывшая жена находилась одно время в лагерях невдалеке от Энска? Весьма любопытно… - Генерал на минуту умолк. - Кстати, Андрей Иванович, ведь этот самый "кузен" Корнильевой - как его? Рыжиков? - тоже, если я не запамятовал, из Энска. Вы об этом совпадении не задумывались?
- Как же, товарищ генерал, думал. Не исключено, что в свете новых данных следы Корнильевой надо поискать именно там, в Энске. Может, лучше бы выехать туда мне самому?..
- Пожалуй, - согласился генерал. - Поезжайте. Только сначала побывайте в Крайске, проверьте, что там делается, а затем - в Энск. Что же касается Корнильевой - такова, кажется, ее подлинная фамилия? - так мы организуем тщательную проверку. Результаты вам сообщим. Да, кстати, давно пора поинтересоваться теткой Корнильевой, Навроцкой, да как следует, поосновательнее. Не там ли скрывается Корнильева? Как вы думаете, не направить ли в Воронеж Луганова, а? Согласны? Глава 7 Вернувшись из Куйбышева, Миронов вызвал младшего лейтенанта Савельева. Андрею не терпелось узнать, не выяснил ли тот чего нибудь нового о Черняеве, о людях, которые окружали инженер подполковника, с которым тот был близок.
Ничего интересного, однако, Савельев доложить не мог. Вот уже третью неделю, как он не спускал глаз е Черняева, а все без толку. Все было тихо и мирно. Где те трудности, о преодолении которых мечтал младший лейтенант Савельев? Не было ничего даже отдаленно напоминающего опасность, ничего романтического в будничном тяжком труде молодого чекистка Савельева. Черняев вел себя спокойно, скромно. Ни с кем вне работы не встречался. По вечерам сидел дома, либо одиноко бродил по городу, выбирая глухие, окраинные улицы и переулки, избегая людей. Ровно ничего примечательного, ничего настораживающего Савельев не обнаружил. Так он и доложил Миронову.
- Ничего не попишешь, - сказал майор. - И так бывает. Может, возле Черняева и нет никакой грязи. Работу, однако, продолжайте. Окончательные выводы делать рано.
После ухода Савельева Миронов встретился с Лугановым. Он передал ему указания генерала, и они обсудили план предстоящей поездки Луганова в Воронеж, к тетке Корнильевой. Андрей сообщил ему, что сам он отправляется в Энск.
Полковник Скворецкий высказал свое недовольство, когда Миронов и Луганов доложили ему свои планы. "Здорово, - говорил он, - у вас получается. То один укатил в Ленинград, то другой в Куйбышев, а теперь оба удираете. Кто же тут без вас будет заниматься делами этого самого розыска, координировать всю работу? Мне, старику, что ли, прикажете?"
Ворчал полковник, однако, больше для вида, а в конце беседы заверил Миронова и Луганова, что на время их отсутствия сам будет контролировать ход дела.
Пока Андрей, готовясь к поездке в Энск, вновь и вновь просматривал скудные материалы о Рыжикове и его встречах с мнимой Величко, из Москвы пришла справка на Корнильеву.
В справке содержались сведения как о ней самой, так и о ее родителях. Оказалось, что отец Корнильевой вырос в семье крупного помещика, был в прошлом офицером одного из привилегированных гвардейских полков царской армии. В первые годы гражданской войны Корнильев сражался в рядах белой армии против советской власти. Осенью 1919 года, после провала деникинского наступления на Москву, Корнильев, будучи раненным, застрял под Курском, где жила его жена.
Явившись в конце гражданской войны в местные органы советской власти с повинной, Корнильев был прощен. До 1929 года работал там же в Курске, в Губземотделе, а в 1929 году был арестован. Как выяснилось, он был связан с контрреволюционными заговорщиками из числа бывших белогвардейцев. В тюрьме, заболев воспалением легких, Корнильев умер.
Вскоре умерла и мать Ольги. Девочке в то время не исполнилось и шести лет.
Вместе с братом, который был старше ее на пять лет, Ольга очутилась в детском доме, но пробыла там недолго. Ее удочерил профессор Навроцкий, жена которого была родной сестрой матери Ольги Корнильевой.
Георгий, брат Ольги, уйти из детдома отказался, что с ним сталось дальше, в справке не указывалось.
Судя по справке, Ольга Корнильева осенью 1942 года, окончив среднюю школу, после ряда настойчивых просьб была зачислена в специальную радиошколу. Закончив с отличием ускоренный курс, она была сброшена с парашютом в тылу немецких войск, в расположение одного из партизанских соединений. За время пребывания в соединении характеризовалась только положительно.
В одном из боев летом 1943 года Корнильева была ранена и захвачена в плен. Сначала находилась в гитлеровском концлагере в районе Энска, где вела себя достойно, как советский человек. Затем вместе с другими пленниками Ольга была вывезена в Германию. На этом след Корнильевой терялся: она значилась пропавшей без вести. Никакого ответа на вопрос, как и почему Ольга Корнильева превратилась в Величко, справка не содержала.
Внимательно прочитав справку, Миронов задумался. Конечно, происхождение Корнильевой, судьба ее родителей несколько настораживали, но ведь сама Ольга росла, воспитывалась в советской семье, среди советских людей. А самый факт и обстоятельства ее ухода на фронт, ее поведение в партизанском отряде, в лагерях, наконец, - разве не говорили сами за себя?
Да, но - Величко! Почему Величко? Зачем, с какой целью взяла она эту фамилию? Садовскому, во всяком случае, она лгала, утверждая, будто фамилию Величко ей дали во время пребывания в партизанском отряде, "по соображениям конспирации". Лгала, по видимому, неспроста. А записка, опять все тот же злосчастный клочок бумаги? Что значила эта записка?
Сколько этих "зачем" и "почему" подстерегают чекиста на его трудном пути к раскрытию тайны! Андрей привык к этому, и все же сейчас он испытывал чувство какой то неудовлетворенности. С каждым днем, с каждым вновь добытым фактом таинственная история Ольги Николаевны Корнильевой Величко Черняевой не только не прояснялась, но становилась все сложнее, все запутаннее. Значит, работать и работать…
Следующим утром Миронов выехал в Энск, а Луганов - в Воронеж.
По прибытии в Воронеж Луганов быстро отыскал вдову профессора Навроцкого. Мария Семеновна Навроцкая сдавала иногда временным жильцам внаем одну две комнаты своей обширной квартиры. Одна из таких комнат как раз пустовала. Василий Николаевич не замедлил этим воспользоваться. Явившись к Навроцкой, он заявил, что приехал в Воронеж на время, в командировку, а тут услышал, что Мария Семеновна сдает комнаты, ну и решил воспользоваться ее любезностью. Как, не отвергнет она одинокого странника? В гостинице то ведь дороговато, да и с номерами трудно…
Навроцкая выслушала Луганова молча, церемонно поджав губы. Когда Василий Николаевич кончил, она заметила, что вообще то комнат не сдает, разве кому из знакомых, но уж если такой случай… Разве что в виде исключения? На том, к обоюдному удовольствию, они и порешили.
Прошел день два, и у Василия Николаевича установились самые дружеские отношения с суровой по виду, но в общем то очень милой и простоватой теткой Ольги Корнильевой.
Скромность Луганова, дань восхищения, которую он искренне отдавал имени профессора Навроцкого (который, кстати, вполне того заслуживал), пришлись Марии Семеновне как нельзя по душе. Она быстро усвоила снисходительно поощрительный тон в отношении конфузливого "командировочного", начала приглашать его разделить с ней вечерами чашечку чая и часами готова была рассказывать, рассказывать, рассказывать… Причем получалось как то так, что о профессоре она говорила мало, о его работе, трудах не упоминала вовсе (да и знала ли она эти труды?), зато без конца предавалась воспоминаниям о своем прошлом, о прожитых годах, о своих многочисленных родственниках.
Однако о сестре - матери Ольги Николаевны Корнильевой, о ее семье, о самой Ольге Навроцкая поначалу не упоминала. По видимому, просто не приходилось к слову. Между тем именно это, и только это интересовало Луганова.
Василий Николаевич решил ускорить события, попытаться навести разговор на интересующий его предмет, а тут вскоре и случай представился. Сидя как то вечером у Марии Семеновны, Луганов небрежно перелистывал толстенный, в кожаном переплете альбом семейных фотографий Навроцких. Рассеянно скользя взглядом по изрядно надоевшим фотографиям, Василий Николаевич внезапно насторожился: на одном из снимков был изображен статный молодой офицер в мундире свиты его величества. Рядом сидела хрупкая миловидная женщина, чем то напоминавшая, хотя и отдаленно, Марию Семеновну Навроцкую. И как он раньше не обратил внимание на этот снимок?
- Позвольте, позвольте! - воскликнул Луганов, кладя перед Марией Семеновной раскрытый альбом. - Неужели это вы? Но как вы тут выглядите! Наверное, снимались после тяжкой болезни, не так ли?
- Что вы! - горестно воскликнула Навроцкая. - Это не я. Я никогда не была такой слабенькой. Это - Катрин. Сестра. Бедняжка часто болела. Она умерла совсем молоденькой, и тридцати двух лет не было…
Мария Семеновна разговорилась. Вспоминая "бедную Катрин", она всячески старалась подчеркнуть, насколько была привязана к младшей сестре, и все же в ее рассказе нет нет, а прорывались нотки, свидетельствовавшие о том, что наряду с привязанностью было и что то другое: порой зависть, порой порицание, а пуще всего сознание собственного превосходства и этакого снисходительного сожаления. Но любить младшую сестру Навроцкая, в общем, любила. Это Василий Николаевич понял. К дочери же ее, Ольге, была глубоко и искренне привязана. Тут места для сомнений не было.
Причину некоторой двойственности в отношении Навроцкой к младшей сестре Луганов понял быстро: уж слишком по разному сложились судьбы обеих сестер, и если одну из них судьба поначалу баловала, к другой же была мало благосклонна, то потом все изменилось, и изменилось круто.
…Катрин, по словам Марии Семеновны, была очень хороша собой и имела шумный успех "в свете". Она рано вышла замуж, сделав "блестящую партию". Муж Катрин был офицером, сыном крупных помещиков, человеком состоятельным.
Судьба Навроцкой сложилась иначе. Долгое время никто не обращал на нее внимания, не добивался ее руки. Профессор, который тогда был начинающим врачом, случайно встретил Марию Семеновну на одном из модных курортов и вскоре предложил ей руку и сердце. Мария Семеновна ухватилась за представившуюся возможность и стала женой Навроцкого. Нельзя сказать, чтобы, выходя замуж, она уж слишком страстно любила мужа, но привязаться к нему она привязалась искренне, и жизнь свою они прожили согласно.
Было время, когда она завидовала Катрин, ее успеху, положению. Но как повернулась жизнь! Блестящий гвардеец, богач превратился в нищего, мелкого служащего, а его молоденькая избалованная жена стала влачить жалкое существование. Зато ее, Марии Семеновны, муж делал головокружительную "карьеру". Известный врач в городе, потом главный врач клиники, профессор, доктор наук…
Подстрекаемая вопросами Луганова, Навроцкая рассказала и о детях Корнильевых, о своих племяннике и племяннице. Георгий, племянник, тот гордый, в отца пошел. После смерти матери забрал сестренку и пошел в детский дом, а мальчишке и одиннадцати не было! Ну, Оленьку то (так звали дочку Катрин) Мария Семеновна с профессором забрали к себе, благо своих детей у них не было. Удочерили девочку. Как же иначе? Так Оленька и росла в их семье, как родная дочь. Хорошая девочка!..
Георгий? С тем сложнее. Георгия они тоже хотели взять к себе, но тот наотрез отказался; так и остался в детском доме. Ничего, однако, стал человеком. Воевал. Институт кончил. Теперь на научной работе. Геолог, что ли, или археолог. Только, заявила Навроцкая, мы с ним чужие. Напишет он раз в два три года, редко когда чаще, и все. И она, Мария Семеновна, ему почти не пишет. Не о чем. И поселился то где то у черта на куличках - в Алма Ате! Ведь это подумать только!
- А что с Оленькой? - не без волнения спросил Луганов. - Как у нее жизнь сложилась?
Навроцкая тяжело, часто задышала и приложила к глазам платочек:
- Что вам сказать, Василий Николаевич? Незадачливая у нас Оленька, несчастная. Не заладилась у нее жизнь, ой не заладилась…
- Но почему же? В вашей семье, у вас? Нет, нет, не понимаю! Отказываюсь понимать! - горячо произнес Луганов, подбивая Навроцкую на дальнейший рассказ.
- Видите ли, - чуть подумав, заговорила Мария Семеновна, - трудно сказать, как воспитывала свою дочку Катрин, но, когда Оленька попала в нашу семью, это была… был… Как бы вам объяснить? Ну, одним словом, enfant terrible - ужасный ребенок. (Навроцкая употребляла время от времени французские выражения.) Своевольная, взбалмошная, но в то же время очень добрая, просто очаровательная девочка. Такой она и росла - мила, ласкова, умна, послушна, а то вдруг такое выкинет, что диву даешься. Вы знаете, - Навроцкая вдруг понизила голос до таинственного шепота, - что Оленька устроила незадолго до начала войны? Ужас! Ужас! Только уговор, Василий Николаевич, никому ни слова, строго entre nous. Vous comprenez? Так вот, Ольга вступила в какое то общество, что ли. Тайное. Что они замышляли, толком не знаю, но что то нехорошее. Раскрылось это случайно: прибирала я однажды Оленькин стол, смотрю - бумага. Какая то странная - клятва. "Я, мол, такой то и такой то, клянусь в верности старшему наставнику", ну и всякое прочее. Очень это на старые, дореволюционные скаутские штучки смахивало. "Старший наставник"! Ишь ты! Я как прочитала - так к мужу. А Оленька очень любила профессора, уважала…
Когда Оленька пришла, заперлись мы втроем в столовой - и бумагу эту на стол. Оленька поначалу было запиралась, а потом призналась во всем. Собиралось их, оказывается, несколько человек школьников, всё больше те, чьи родители были дворянами, ну и решили мстить властям. Устроил эту штуку Марковский. Серж Марковский. Вы не слышали такую фамилию? Впрочем, откуда…
Марковские, - продолжала Навроцкая, - это в прошлом крупнейшие воронежские помещики. После революции, году этак в двадцать пятом - двадцать шестом, всей семьей выехали за границу. Кажется, во Францию или в Германию. Впрочем, это неважно. Мальчик же их тут остался. Почему остался, как жил, у кого жил - не скажу. Не знаю. Только незадолго перед войной появился этот Марковский в нашей семье.
Начал он ухаживать за Оленькой, а та и рада. Было ей тогда лет шестнадцать, а тут роман с таким взрослым юношей. Ему то уже за двадцать было. Оленьке, конечно, лестно.
Не нравилось нам с профессором все это очень, а что поделаешь? Надо сказать, человек то он, этот Марковский, был нехороший: лживый, жестокий, властный.
Вот Марковский и был "старшим наставником". Оленька нам в тот вечер все выложила. Как оказалось, Марковский крутился среди школьников и кое кого из них подбивал вступить в это самое "общество", которое намеревался создать. Не с хорошими, вы понимаете, целями. А девушек и совратить старался, соблазнить. Нет, каков негодяй?!
Ну, мы с профессором, - продолжала Навроцкая, - услышав ее рассказ, все поняли и за голову схватились. Оленьке и в ум не шло, что от нее нужно Марковскому, почти девочка же еще, а нам понятно. Тут еще это "общество". Что делать?
На наше счастье, приехал тут Жорж, Оленькин брат. Погостить. Юноша он был серьезный, не по годам рассудительный, решительный. Мы, конечно, все ему и выложили. Страшно он рассердился, Ольгу изругал, а сам хотел о Марковском сообщить куда следует. Только не потребовалось: тот сгинул. Как сквозь землю провалился. Видно, что то пронюхал. Потом слух был, будто он за границу удрал, к родителям. Как он в эти годы умудрился за границу выбраться, ума не приложу. Впрочем, кто его знает?!
А Оленька многое поняла, за ум взялась. Учиться лучше стала, повзрослела девочка. Тут - война. Года не прошло, стала Оленька на фронт проситься: настойчиво, решительно. И добилась таки своего - пошла воевать. Ушла на фронт и пропала. Мы и не чаяли, что она жива. Профессор так и умер, не дождавшись. Объявилась Ольга какое то время спустя после окончания войны, и не здесь, не в Воронеже, а в Куйбышеве, где мы в эвакуации жили, откуда она на фронт ушла. Там, в Куйбышеве, замуж вышла. За ученика профессора - Валериана Сергеевича Садовского. Хороший человек, но годами Оленьки старше, много старше. Может, поэтому, но только и тут у нее не заладилось. Бросила она мужа. Разошлись…
- Да а а… - сочувственно протянул Луганов. - Не судьба, значит, не судьба!.. Скажите, любезнейшая Мария Семеновна, неужели за все эти годы, после войны, Ольга так ни разу у вас и не побывала, не навестила?
- Что вы, Василий Николаевич, что вы! Как вы могли такое подумать? Наезжала, конечно, голубка моя, наезжала. Не часто, но бывала. Как сейчас помню, приехала она последний раз года два - два с половиной назад, как раз когда Валериана Сергеевича, мужа, оставила. Плакала тогда все, горько так. Я ее спрашиваю: "Ну что ты убиваешься? Жалко тебе мужа, так не бросай его, ведь он то тебя как любит!" А она и говорит: "Ах, тетя, тетя, ничего то вы не знаете, ничего не понимаете". А что знать? Что тут понимать?
Уговаривала я ее в тот раз вещицы кое какие нарядные, украшения, драгоценности, что от Катрин остались, с собой взять - так отказалась. Я кое что потихоньку к ней в чемодан сунула перед ее отъездом. Потом она мне писала, благодарила. Ну, а как поселилась в Крайске с новым мужем, совсем писать бросила. Не сладко, видно, моей Оленьке, ой не сладко!.. Сердцем чую…
Мария Семеновна умолкла, задумалась. Луганов сидел не шелохнувшись, чуть дыша, ожидая, не скажет ли она еще чего нибудь, не раскроет ли тайну местопребывания Ольги Корнильевой. Но Навроцкая молчала. Потом слабо, словно через силу улыбнулась и тихо сказала:
- Вы уж извините, Василий Николаевич, заболталась я, а вам все это и вовсе не интересно.
- Что вы! - горячо, с неподдельной искренностью воскликнул Луганов. - Как так - не интересно?! Все это так трогательно!..
Луганов с минуту помолчал, потом осторожно, вежливо спросил:
- А где же она теперь, ваша племянница?
- Как - где? - удивилась Навроцкая. - Я же вам говорю: в Крайске. В Крайске - где же ей еще быть?
…Утром следующего дня Луганов был в областном управлении КГБ. По его просьбе перевернули все архивы, но никаких материалов о Марковском не обнаружили, если не считать куцей справки, в которой упоминалась семья крупного в прошлом воронежского помещика Марковского, выехавшая в двадцатые годы за границу. Ничего больше в этой справке не указывалось: не было и намека на то, куда именно выехали Марковские, что с ними сталось, где находился и находится Серж Марковский. Об Ольге же Корнильевой или о каком либо "тайном обществе", как говорила Навроцкая, в местных архивах и вовсе ничего не имелось.
Закончив проверку, Луганов так и остался в неведении, существовало ли в природе "общество", таков ли был в действительности Марковский, этот "старший наставник", каким он рисовался не очень искушенной в жизни пожилой женщине? Была ли, наконец, связь между всем этим и превращением Ольги Корнильевой в Величко, связь с таинственной запиской, что была обнаружена за подкладкой куртки.
Делать в Воронеже было больше нечего, и Луганов спустя сутки вылетел в Крайск. Что ни говори, а кое какие результаты поездка дала: как ни неопределенны и расплывчаты были данные о прошлом Ольги, все таки они были получены, уж не говоря о том, что одна из загадок в этом таинственном деле была разгадана, - секрет появления у Корнильевой старинных украшений был раскрыт. Да, поездка прошла не зря… Что то в Крайске? А в Крайске Василия Николаевича поджидали неприятности, да такие серьезные, что и предвидеть было никак нельзя. Тем более серьезные, что Миронова на месте не было - он еще не вернулся из Энска, и вся тяжесть случившегося обрушилась целиком на Луганова…. Глава 8 В то время как Луганов находился в Воронеже, мирно беседовал с Навроцкой и копался в архивах, Миронов в Энске искал Корнильеву. Теперь, когда было выяснено, что ни в Куйбышеве, ни в Воронеже Корнильевой нет, а от версии с Кисловодском не осталось и следа, единственная из оставшихся в руках следствия нитей вела в Энск, к Рыжикову. Нить эта казалась тем более прочной, что в немецких лагерях Корнильева находилась именно здесь, в районе Энска. Да и Рыжиков, характер его отношений с Корнильевой выглядели весьма подозрительно. Настороженность Андрея усилилась, когда, поработав день другой в Энске, он получил о Рыжикове более полное представление, нежели имел раньше. Правда, к облегчению Миронова, выяснилось, что работал Рыжиков не на одном из секретных заводов под Энском, а в самом Энске, на радиозаводе.
Сразу после приезда в Энск Андрей отправился на радиозавод, где, как он узнал, работал Рыжиков. Побывав в парткоме, в отделе кадров завода, побеседовав с людьми, хорошо его знавшими, Миронов выяснил, что инженер Рыжиков живет и работает в Энске не один год, но ничем особо положительным себя не зарекомендовал. Скорее наоборот: Рыжиков был хитер, не особо добросовестен, в коллективе держался особняком, тяготел к "западному образу жизни". Короче говоря, большинство отзывов были отрицательные. Но это еще было полбеды. Андрея больше насторожило другое: как удалось ему выяснить, никаких двоюродных сестер у Рыжикова не было. Следовательно, выдавая Рыжикова за своего двоюродного брата, Корнильева лгала. В который раз лгала…
Далее: из полученной Мироновым справки явствовало, что инженер Рыжиков никакой командировки в Крайск ни от кого не получал да и вообще направлялся в командировки крайне редко. Однако, проживая в крайской гостинице, Рыжиков предъявлял командировочное удостоверение, выданное заводом. Следовательно, и тут было что то не чисто.
Прежде чем предпринимать какие либо решительные шаги, к Рыжикову следовало присмотреться, и присмотреться попристальнее.
Не прошло и нескольких суток, как правильность принятого Мироновым решения подтвердилась: выяснилось нечто весьма любопытное. В один из вечеров у Рыжикова состоялась встреча, носившая, судя по всему, конспиративный характер. Рыжиков, выйдя после окончания работы с завода, направился в порт. Он бродил возле одного из пакгаузов, словно кого то поджидая. Действительно, вскоре показался человек, который подошел прямо к нему, и минут пятнадцать - двадцать они прогуливались возле причалов, о чем то беседуя вполголоса.
Вели они себя подозрительно: встретились - не поздоровались, разошлись - не попрощались, причем Рыжиков что то передал своему собеседнику. Во время разговора то один, то другой то и дело оглядывались по сторонам, словно проверяя, не следит ли кто за ними.
Как удалось установить, собеседником Рыжикова был некто Лаптин, работавший в радиомастерских, расположенных на территории порта.
Результаты проверки Лаптина придали этой странной встрече еще больший интерес. Лаптин - пожилой человек, был опытным мастером радистом. В период немецкой оккупации он не прекращал работы в радиомастерских, фактическим хозяином которых была в то время гитлеровская военно морская разведка.
Миронов решил просмотреть архивы, относящиеся к деятельности германской военно морской разведки в районе Энска в период фашистской оккупации, и, как оказалось, не зря. В одной из старых папок он обнаружил заявление, которое было подано в органы госбезопасности еще в последний год войны, но так и осталось нерасследованным.
Автор заявления, комсомолец, писал, что по ордеру городского Совета его вселили в комнату, пустовавшую после какого то немецкого прихвостня, сбежавшего с фашистами. Знакомясь со своим жилищем, он неожиданно обнаружил замаскированную нишу, нечто вроде тайника, чуть не доверху набитую антисоветскими листовками, отпечатанными типографским способом. Судя по тексту, было ясно, что листовки печатались незадолго до поражения фашистской Германии. Отсюда автор заявления делал справедливый вывод, что мог оборудовать тайник и наполнить его листовками только тот, кто занимал комнату непосредственно перед изгнанием фашистских захватчиков из Энска.
Военная контрразведка, получившая заявление, выяснила, что ранее в этой комнате проживал некий Шуранов, сотрудник фашистской военно морской разведки, который бежал с немцами. Имелась справка, что единственным родственником Шуранова, проживающим в Энске, является его дядя - Лаптин, мастер портовых радиомастерских. Больше в деле ничего не было.
Поскольку следов Шуранова обнаружить не удалось, а в отношении Лаптина никаких материалов не имелось, дело было сдано в архив, где и лежало без движения.
Изъяв из дела экземпляр антисоветской листовки, приложенной к заявлению, Миронов попытался выяснить, где и кем она печаталась. При помощи сотрудников Энского областного управления КГБ это удалось сделать. Тщательно изучив множество шрифтов, чекисты пришли к выводу, что листовки печатались в одной небольшой частной типографии, существующей и поныне. Правда, теперь она стала кооперативной, но бывший владелец продолжал в ней работать в качестве мастера.
Связавшись по телефону с Москвой, Миронов доложил генералу Васильеву полученные данные.
- Полагаю, - закончил Андрей свой доклад, - что линия Рыжиков - Лаптин - Шуранов заслуживает внимания, однако мне не хотелось бы на это отвлекаться. Мое дело - Корнильева, и только в этом плане - Рыжиков…
- Что же, - согласился генерал, - правильно. От розыска Корнильевой вам отвлекаться не следует, а линией Шуранов - Лаптин займутся местные товарищи. Кстати, можно подключить им в помощь, если потребуется, Елистратова. Он как раз сейчас в Энске, но свои дела по командировке вот вот закончит.
…Следователь центрального аппарата КГБ Елистратов появился у Миронова следующим утром. Это был худощавый подвижной блондин, чуть выше среднего роста, лет сорока с небольшим. Длинные густые волосы Елистратов зачесывал назад, оставляя открытым высокий узковатый лоб. Серые глаза Елистратова смотрели на собеседника пристально, нагловато.
Бесцеремонно расположившись за столом Миронова, Елистратов быстро листал материал дела Шуранова - Лаптина. Изредка он бросал короткие, отрывистые фразы:
- Вот мерзавец, старый мерзавец… Предатель… Вражина…
Миронов, пока Елистратов знакомился с делом, сдержанно молчал.
Кончив листать дело, Елистратов с шумом захлопнул папку и повернулся к Миронову:
- Как, Андрей Иванович, какие предложения?
Миронов пожал плечами:
- Сказать по совести, у меня определенного плана нет. Меня ведь интересует не столько Лаптин или Шуранов, сколько Рыжиков, вернее, связь Рыжикова с Корнильевой, ее местонахождение. В этом направлении я и намерен поработать…
- "Поработать, поработать"! - презрительно искривил тонкие губы Елистратов. - И долго ты намерен "работать"? Я бы, например, с этим старым вражиной не чикался…
- Позволь, Николай Иванович, позволь, - сдерживая себя, возразил Миронов. - Так уж сразу и вражина? А ты убежден, что Лаптин - вражина? Это - не Шуранов. Ведь прямых доказательств вины Лаптина нету…
- Да, убежден, - отрезал Елистратов. - А доказательства? Будут и доказательства. Их надо искать, они с неба не падают. На то и следствие, чтобы находить доказательства.
Миронов задумался. На память пришло давнее столкновение с Елистратовым, что случилось еще в начале пятидесятых годов. Министром государственной безопасности был в то время разоблаченный впоследствии Абакумов. Андрей тогда только что пришел на работу в центральный аппарат МГБ. На одном из оперативных совещаний он выступил и заявил, что считает глубоко ошибочным чрезмерное увлечение некоторых работников органов следствием. По убеждению Миронова, допрос арестованного не может и не должен играть решающей, определяющей роли в установлении чьей либо виновности. Решающая роль, говорил Миронов, принадлежит предварительному расследованию, тщательному изучению всех фактов и обстоятельств, в ходе которого только и могут быть добыты неопровержимые доказательства виновности того или иного лица. Не проведя досконально предварительного расследования, полагаясь лишь на показания арестованного или свидетелей, решать, как правило, вопроса об аресте нельзя…
Так утверждал тогда Миронов, но и досталось же ему на орехи! Досталось кое от кого из тогдашних руководителей МГБ, но пуще всего от Елистратова, который в те годы был в фаворе. В чем только не обвинил он Миронова: и в попытке опорочить следствие, подорвать его значение, и в непонимании основ чекистской работы, одним словом, во всех и всяческих смертных грехах.
Туго бы пришлось Андрею, если бы не его молодость. Вот за молодостью то, за отсутствием чекистского опыта и простили тогда Миронову его "ошибку". Простить то простили, но ни в чем не убедили. Андрей остался при своем мнении. В то же время он убедился, что далеко не один является сторонником высказанной им точки зрения.
…Вскоре в органах государственной безопасности произошли коренные перемены. С разоблачением преступных дел Берия, с началом пересмотра и исправления ошибок и наслоений прошлого вся деятельность органов государственной безопасности была поставлена под неослабный контроль партии, социалистическая законность была восстановлена. Изменилось и отношение к следствию. Миронов окончательно убедился, что позиция тех, кто придерживался таких же, как и он, взглядов, была единственно правильной.
А Елистратов? Елистратов перестроился одним из первых. Он громче всех кричал на каждом собрании, всюду и везде осуждал собственные прошлые заблуждения, правда виня в них как то не столько себя, сколько прежнее руководство органов. С Мироновым Елистратов заговаривал теперь не раз, не раз вспоминал минувшее столкновение, не скупясь на критику собственных "ошибок". Все эти годы Миронову казалось, что Елистратов искренен в осуждении стиля и методов работы, практиковавшихся в прошлом, но вот теперь?..
А что, собственно говоря, теперь? Елистратов, конечно, погорячился, сболтнул глупость, но ничего предосудительного пока не сделал. Может, он, Андрей, памятуя старое, давно прошедшее, слишком к нему придирчив? Так то оно так, но присмотреться к Елистратову надо, ведь последние годы они редко сталкивались по работе…
- Вот что, Николай Иванович, - сказал Миронов, - давай условимся: ты занимайся Лаптиным, ищи Шуранова, только не дури. Я же буду искать Корнильеву и в этом плане работать над Рыжиковым. Друг друга будем держать в курсе дела. Условились?
Елистратов молча пожал плечами и вышел из комнаты, хлопнув дверью.
На следующий день, пораньше утром, Елистратов совместно с одним из оперработников Энского областного управления КГБ вызвал на допрос бывшего владельца типографии, в которой печатались листовки, найденные в тайнике. Едва посмотрев на листовку, тот сразу подтвердил, что печаталась она у него, и принялся клятвенно заверять следователей, что он тут ни при чем, что иначе поступить он тогда не мог. Ведь это было при немцах!..
- Да вас никто и не винит! - резко оборвал вконец растерявшегося старика Елистратов. - Вы скажите ка лучше, кто вам дал заказ на печатание этой мерзости?
Старик вспоминал с трудом. Кажется, говорил он, это был какой то пожилой, прилично одетый господин. Но утверждать он не может… Слишком много прошло времени.
- Пожилой, говорите? - уточнил Елистратов.
Владелец типографии явно затруднялся дать ответ.
- Да что вы крутите, - повысил голос Елистратов, - говорите прямо: подтверждаете, что вы минуту назад показали, будто это был пожилой человек, или отказываетесь?
Как видно, само слово "показания" произвели на владельца типографии магическое действие.
- Подтверждаю, подтверждаю, - засуетился старик, - ваша правда, конечно же, пожилой…
- Он? - воскликнул Елистратов, выхватив из стола фотографию Лаптина и придвигая ее к самым глазам владельца типографии. - Он? Узнаёте?
Старик вновь заколебался:
- Не могу знать, господин следователь…
- Какой я вам господин! - оборвал его Елистратов. - Забыли, в какое время живете, где находитесь?
- Виноват, господин товарищ, виноват. - У старика от страха заплетался язык. - Только как же я могу узнать, сами посудите. Столько лет прошло… Вроде бы и похож. А что, если не он?..
- Но похож, все таки похож? - настаивал Елистратов.
- Похож, - уже уверенней ответил бывший владелец типографии, поняв, что от него требуют, - определенно похож…
- Так, - удовлетворенно подвел итог Елистратов, - оформим ваши показания.
Он достал из лежавшей на столе папок бланк протокола допроса и принялся быстро и уверенно его заполнять.
- Имя? Отчество? Фамилия? Год рождения? - сыпались вопросы. - Предупреждаю, что в случае дачи ложных показаний будете привлечены к уголовной ответственности. Ясно? Так что говорить только правду. Итак, в предъявленной вам фотографии вы опознали кого? Ага, человека, который давал вам при немцах заказ на изготовление антисоветской листовки. Так. Дальше?..
Дело шло споро. Не прошло и часа, как протокол был готов. Молодой малоопытный сотрудник Энского управления КГБ, выделенный для совместной работы с Елистратовым, недоуменно поглядывал на следователя из центра, дивясь тому, как ловко и быстро тот привел к признанию, которого явно добивался, вконец растерявшегося старика, с какой легкостью он сформулировал внесенные в протокол допроса вопросы и ответы.
Между тем Елистратов, не тратя времени даром, ни с кем ничего не согласовывая, вызвал на допрос Лаптина. "Старик не отвертится, - думал Елистратов. - Рассыплется. А там… там - победителей не судят. Посмотрим, что запоет этот чистюля Миронов, когда я размотаю Лаптина. Заслуга то будет моя, только моя!"
Сотрудника Энского управления КГБ, пытавшегося было протестовать против вызова Лаптина, Елистратов попросту третировал: молод, молоко на губах не обсохло!
Прошло около получаса, и в кабинет робко вошел Лаптин. Елистратов жестом указал на стул. Старик сел, взволнованно оглядываясь по сторонам. Несколько минут длилось молчание: Елистратов пристально приглядывался к Лаптину. Выражение лица следователя казалось сочувственным.
- Давайте познакомимся, - сказал наконец просто, почти ласково Елистратов. - Моя фамилия Елистратов. Николай Иванович Елистратов. Я - старший следователь Комитета государственной безопасности. Теперь очередь за вами: расскажите о себе, да поподробнее, не стесняясь.
Лаптин, заметно волнуясь, рассказал свою биографию. Елистратов, выслушав его, взял со стола бланк протокола допроса и помахал им в воздухе.
- Вы знаете, что это такое? - спросил он с угрозой. - Нет? Это про то кол. - Слово "протокол" Елистратов произнес по складам. - Про то кол допроса. Понятно? Я буду вас допрашивать, а ваше дело говорить правду, и только правду. Поняли?
Глаза старого мастера округлились.
- Протокол? - неуверенно переспросил он. - Допрашивать? Меня допрашивать? Но почему? В чем я виноват? Я не знаю за собой никакой вины…
Елистратов усмехнулся:
- Старая песня, Лаптин. Все с этого начинают. А потом так разговорятся, что и не остановишь. Только уж поздно бывает. Чем дольше вы будете запираться, тем хуже для вас. А как же иначе? Ведь если вы заговорите сами, сразу расскажете все, значит, вы разоружились, прекратили борьбу против советской власти. Это будет учтено. Я первый буду ходатайствовать о снисхождении. Но если будете запираться, пощады не ждите. А заговорить вы заговорите. Рано или поздно, но заговорите! И чем раньше, тем для вас же лучше.
Лаптин, однако, продолжал молчать. Елистратов начал раздражаться, тон его изменился, стал угрожающим.
- Вот часы, - проговорил он, - даю на размышления три минуты. Если за это время вы сами не заговорите, буду вас изобличать. Фактами. Документами. Но тогда на снисхождение уж не рассчитывайте…
Напрасно. Лаптин молчал.
- Хорошо, - желчно бросил Елистратов. - Придется перейти к изобличению.
Он широким жестом показал на несколько толстенных папок, лежавших на столе.
- Вы думаете, здесь что? Семечки? Нет, дорогой мой! Это, так сказать, ваше жизнеописание. Тут все ваши преступные дела записаны и описаны. Как, не плохо? Ну, теперь будем разговаривать?
Лаптин недоуменно пожал плечами:
- Вы, товарищ следователь…
- Но, но, но! - грубо перебил Елистратов. - Какой я вам товарищ? Гражданин. Гражданин следователь. Запомните.
- Понятно. Только я хотел сказать, что вам, гражданин следователь, наверно, известно обо мне куда больше, чем мне самому, - сдержанно сказал старый мастер.
Сколь ни странно, но чем больше выходил из себя Елистратов, чем ожесточеннее нападал он на Лаптина, тем спокойнее и хладнокровнее становился старый мастер. Елистратов понял это и вновь изменил тактику. Теперь он заговорил спокойно, ласковым, вкрадчивым голосом:
- Ну что вы упрямитесь, дорогой? Неужели вам непонятно, что я хочу облегчить вашу судьбу? Вашу и… - Елистратов на минуту замолк, а потом внезапно, резко, в упор, бросил: - И вашего племянника.
Удар был рассчитан точно и нанесен мастерски. Лаптин вскочил.
- Моего племянника? Но, боже правый, где мальчик? Что с ним?
- Сидите! - прикрикнул Елистратов. - Что? Зацепило?
Лаптин тяжело опустился на стул. Руки его била крупная дрожь.
- Ну как, - продолжал Елистратов, - начнем с племянника?
- Что племянник? - горестно вздохнул Лаптин. - Племянник - отрезанный ломоть. Что я могу о нем сказать? Он был хорошим мальчиком, но рано осиротел. Рос без родителей. Один я у него оставался, а что мог сделать такой старый пень? Мальчик стал дурить, связался с плохой компанией. А тут война, немцы… Ну он и покатился. Крутился все около немцев, а как их погнали - исчез. Как в воду канул… Вы знаете? - Голос Лаптина предательски дрогнул. - Он ведь один у меня был. Один…
- Ай, ай, ай, ай! - желчно усмехнулся Елистратов. - Какие нежности при нашей бедности! Какие мы чистенькие, какие невинненькие. Бросьте вилять! - внезапно изменил тон Елистратов. - Нечего мне байки рассказывать. Давайте показания о своей работе на немцев вместе с племянничком, о листовках…
- Я на немцев не работал, - нехотя сказал Лаптин. - Ни о каких листовках не знаю…
- Так таки и не работали? И о листовках не знаете? Ну, а племянник ваш, он работал на немцев?
- Да. То есть мне так казалось.
- Как это "казалось"? Говорите точно: работал или нет?
- Ну, работал…
- Уточняю: ваш племянник был изменником Родины, предателем, сотрудником фашистской разведки. Так?
- Может, и так, почем я знаю?
- Не крутите! Повторяю вопрос: вам что, неизвестно, что ваш племянник работал в разведке? Это весь Энск знал!
- Ну, раз весь Энск… Получается, работал.
- А вы в это время связь с племянником поддерживали, встречались?
Вопросы Елистратова, четкие, отрывистые, требовавшие точного, незамедлительного ответа, сыпались пулеметной очередью, разили Лаптина. Старик был подавлен, оглушен. Он, конечно, встречался с племянником во время фашистской оккупации и не собирался этого отрицать. Лаптин хотел было рассказать, как племянник пытался ему помочь продуктами, но он с негодованием отверг эту помощь, как он пытался уговорить его порвать с немцами, но Елистратов и слушать не стал. Связь с племянником, сотрудником фашистской разведки, поддерживал? Поддерживал! Остальное Елистратова не интересовало.
Сотрудник Энского управления КГБ, молча сидевший сбоку от Елистратова, все больше терялся.
- Товарищ майор, - обратился он наконец к Елистратову, - так нельзя. Я не понимаю…
- А не понимаете, так не вмешивайтесь, - огрызнулся тот.
- В таком случае разрешите быть свободным, - поднялся с места молодой работник. - Боюсь, мое присутствие тут лишнее.
Елистратов криво усмехнулся и кивнул головой:
- Можете идти.
Дверь за оперативным работником закрылась. Елистратов с минуту посидел в задумчивости, молча, подперев подбородок руками, затем упрямо тряхнул головой и возобновил допрос:
- Когда вы начали сотрудничать с немцами, с фашистской разведкой?
- Я с немцами не сотрудничал…
- Не лгите! Вы во время оккупации работали в мастерских, в порту? В тех, кстати, где подвизался и ваш племянник?
- Да.
- Мастерские принадлежали кому? Немцам? Военной разведке? Разве не так?
- Я этого не знаю.
- Не знаете, что мастерские принадлежали немцам? Шутить изволите?!
- Нет, это, то есть, что мастерские принадлежат немцам, я, конечно, знал, а вот насчет разведки…
- Что мастерские принадлежали разведке, знаем мы. Значит, на кого же вы работали: на немцев, сотрудничали с фашистской разведкой?
Лаптин удрученно развел руками:
- По вашему получается, что сотрудничал.
- По моему? А по вашему?
Лаптин молчал.
- Ну, - продолжал Елистратов, - вы и теперь будете отрицать свою измену?
- Пишите что хотите, - устало, с полным безразличием махнул рукой окончательно сломленный Лаптин. - Все подпишу.
- Что значит: "Что хотите", "Все подпишу"? Вы эти штучки бросьте! Я записываю ваши, только ваши показания. Зарубите это себе на носу. Подпишите здесь, здесь и здесь. - Следователь поочередно придвинул к Лаптину одну за другой страницы протокола допроса. Тот, не глядя, все подписал. - Так. Поехали дальше. - Елистратов с деланной бодростью потер руки. - Теперь я попрошу вас рассказать о ваших сообщниках. С кого хотите начать?
- Как вам будет угодно.
- Что ж, начнем, пожалуй, с Рыжикова. Прошу.
- Рыжикова? - с недоумением спросил Лаптин. - Но кто такой Рыжиков?
- Бросьте Ваньку валять! - повысил голос Елистратов. - Опять за прежнее принялись? Он, видите ка, Рыжикова, инженера радиозавода, не знает! А сам какую нибудь пару дней назад битый час болтался с ним по набережной, ведя конспиративные разговоры. Будете говорить?
Лаптин невесело усмехнулся:
- Ах, инженер! Откуда мне было знать, что его фамилия Рыжиков? Мы с ним познакомились совсем недавно, случайно, в магазине радиоизделий…
- Где вы познакомились, - резко перебил Елистратов, - следствие пока не интересует. Рассказывайте о своих шпионских делах с Рыжиковым.
- Какие шпионские дела? - изумился Лаптин. - Я делаю на досуге маленькие приемники, мастерю кое что, а детали не всегда достанешь. Когда толкался в магазине, этот человек - Рыжиков, значит? - заговорил со мной. Узнал, чем я занимаюсь, и обещал принести кое какие детали, дефицитные, в обмен на махонький радиоприемничек. Вот в понедельник мы с ним в порту и встретились.
Губы Елистратова искривила желчная усмешка. По всему было видно, что у него наготове новый ядовитый вопрос. Однако задать его Елистратову не удалось. Дверь внезапно распахнулась, и стремительно вошел сотрудник Энского управления КГБ, покинувший кабинет Елистратова полчаса назад.
- Товарищ майор, - произнес он, с трудом сдерживая волнение, - вас приглашает к себе полковник… - Он назвал фамилию одного из руководителей Энского областного управления КГБ. - Просил, если можно, прибыть поскорее, без задержки. И материалы просил с собой захватить.
- Но, позвольте… - начал Елистратов.
- Товарищ майор, - настойчиво повторил молодой чекист, - мне приказано передать вам просьбу полковника, настойчивую просьбу… Я только выполняю приказание руководства.
Елистратов молча передернул плечами, подчеркнуто медленно собрал в папку страницы протокола допроса, взял папку под мышку и вышел из кабинета, демонстративно хлопнув дверью. дальше |
